Вещие зори

Выражаем огромную признательность Черновой Татьяне Алексеевне за предоставление книги и последующую помощь в её оцифровке.

 

 

Р 2

К 75

 

В памяти ветеранов Великой Отечественной войны неизгладимы битвы с фашизмом. С годами пережитое на фронте все больше тревожит сознание. Те, с кем бок о бок добывалась победа, остаются для выживших такими, какими они узнались в самых жестоких боях. Погибшие видятся только живыми, словно они, окончив бой, тихо ушли к своему мирному делу, о котором тосковали в окопах. Об этой живой памяти фронтовиков, о беспокойном мире их воспоминаний мне и хотелось рассказать в книге «Вещие зори».

                                                                                                                                                    Автор

  © Издательство «Советский писатель», 1974 г.

 

К   70302—110  28-74

     083 (02)-74 

 

 

ВОИНАМ-ФРОНТОВИКАМ 35-й и 44-й ГВАРДЕЙСКИХ ДИВИЗИЙ

 

1

Над темной степью стояла глубокая и чуткая пред­утренняя тишина. Степь этой осенью была печальной, затверделой от зноя и неподвижной. Все живое ушло с ее равнин в лога, в глухие урочища. День томил зем­лю сухим жаром, а ночь студила над ней воздух и уно­сила за горизонт с теплым дыханием полыни выпарен­ную с полей влагу.

Утренние зори над такой степью бывают тревож­ными, ровно что предвещающими. И эта заря, кото­рую увидел Зимарин, навевала на него угрюмые виде­ния. ..

Сначала небо к западу от тех холмов, из-за кото­рых должно появиться солнце, сделалось синюшно-ли­ловым. Будто разверзлась там земля и из нее вырва­лись едкие клубы дыма и огня. Потом на краю степи во всю ширь горизонта воздвиглись черные громады, похожие на исполинов и всадников на вздыбленных ко­нях. Медленно двигаясь и багровея от непосильной на­туги, исполины начали что-то яростно рушить. И гори­зонт превратился в огромный живой фриз, где в отсве­те огня бились гиганты...

Из окна дребезжавшего автобуса Зимарин неот­рывно глядел, как рождается в степи осеннее утро. Во­ображение уводило в седое прошлое. Рисовались свер­шавшиеся в этих просторах сражения. Перед древними ратниками тоже представали тревожные зори. Наво­дили на беспокойные думы, угнетали, заставляли тос­ковать. ..

Этой вот степью двадцать лет назад прошел с боя­ми и сам Зимарин. Проходил и шляхом, по которому беспечно, светя фарами, катил сейчас выбракованный с городских дорог старомодный автобус.

В предутренней темени под снопами света шлях тускло отсвечивал отшлифованными до глянца колея­ми. А тогда он виднелся издалека и днем и ночью: чер­нел по снежным склонам холмов грязными следами войны. А саму степь не смогла загрязнить война. Чи­стая, всегда девственная, степь искрилась голубоватой белизной, гнала войну по узким дорогам и балкам в се­ления, к человеческому жилью. Так вот, слепой смер­тью пришла война и в глухую, спрятавшуюся в теснине балки Арбузовку...

Зоревые отсветы над темной чертой горизонта ста­новились ярче. Напряженно всматриваясь в эти отсве­ты, Зимарин силился и как-то не мог сосредоточить мысли на свершившихся тут событиях. Воображение, наперекор всему запомнившемуся, навязчиво рисовало фантастические схватки гигантов. А то, что пришлось пережить самому Зимарину, что пережили бойцы его батальона, — это все так и стояло перед глазами несве­денными воедино картинами. Но именно эти-то вста­вавшие в памяти картины и заставляли припоминать и лица бойцов, и голоса их, и слова, похожие на клич. Припоминая все и в то же время отдаваясь во власть воображения, Зимарин как бы переносил из памяти живые эпизоды боев на эту растянутую по краю земли полосу багрового неба. И тогда въевшиеся в мозг схватки с врагом где-то возле саманной хаты, в вишне­вом садике, поломанном разрывами мин и снарядов, в лозняках у речки, в балках сливались в единое целое. И уже не гиганты бились на краю озаренной степи, а люди. Этих людей Зимарин знал, помнил. И они все­гда помнили его. А живые и сейчас, как и он их, не мо­гут не помнить. Битвы с черной смертью шли тогда по всем сторонам, в селах, на дорогах, холмах...

Так Зимарину эта война и виделась: цепью смерт­ных схваток... Он хотел, чтобы такой она предстала и перед теми, кто ее сам пережил и кто ее не знал: вруб­ленными в мозг, в память ее участников смертными схватками, всюду зримыми, навечно запечатленными в барельефах и росписях живого фриза, похожего чем-то на видимый им сейчас горизонт. И главным тут должна быть заря, какой она запомнилась солдатам на обороненной ими земле: тревожной — в степях, та­инственной — в лесах, зовущей — над морями...

Автобус резко подбрасывало на колдобинах и мел­ко трясло на неровностях шляха. Люди вжимались в сиденья и подскакивали. В этой тряске, как бы убы­стряющей бег машины, Зимарин все глядел на восток, вспоминал погибших товарищей и думал о той памяти, какая должна быть о них у выживших...

Горизонт накалялся, белел, багровое пламя расхо­дилось вширь. И мысли Зимарина разрастались, охва­тывая события за краями видимой земли...

На секунду он отвлекся от своих дум, почувство­вав, как на крутом повороте дороги на него что-то на­валилось, прижав к стеклу автобуса. Повернул голову и увидел сонного мужчину. В ночи не заметил, как вы­шла сидевшая рядом старушка, а ее место занял при­ткнувшийся было в проходе на своем узле сутулый вы­сокий человек. Отжав соседа плечом, Зимарин поймал на козырьке его измятой черной кепки красноватый, как от ярко занявшегося костра, размытый лучик све­та. Этот лучик появился внезапно: прогорела на гори­зонте верхушка глыбы и оголила ободок солнца, и оно уперлось лучом в козырек сбившейся набок кепки муж­чины. ..

Зимарина удивило, как тихо и скромно, степенно и в то же время величественно вышло солнце из-за ма­ленького земного холмика, возвеличив этот холмик в награду людям.

Небо с выходом солнца изменилось, изменило и степь. Кромка на востоке походила теперь на полосу раскаленного железа. Полоса накалялась до невиди­мости и растекалась яркой латунной лавой. Из нее и вы­плывало само солнце в тугом медном обруче и круто пошло вверх, плавя сжимавший его обруч.

Вот и обруч растекся по огромной степи светлым пламенем. И больше уже незачем было смотреть на очистившийся горизонт.

Зимарин пригляделся к своему соседу. Тот сидел, опустив голову на грудь, упершись коленками в жест­кую спинку сиденья. Ему было тесно, но он, смирившись с этим, только клонился в стороны на поворотах, спал, скрестив на коленях руки. И все другие в авто­бусе дремали, привыкнув в дорогах встречать восходы и закаты. Осенние зори над степью не тревожили их лилово-багровыми разливами.

Зимарин заметил, как сосед, мирно посапывая, нет-нет да дергал обвитую вокруг руки лямку мешка, ле­жавшего в проходе. И подумалось: какие чуткие, долж­но быть, у него руки, костлявые, с набрякшими венами. Тронь этот мешок — и рука дернется, а сам человек откроет глаза и беспокойно взглянет.

Такими же чуткими были руки и у солдата, когда он засыпал после боев мертвым сном. Так же вот на правой руке его висел ремень пулемета, винтовки или автомата.

Какими были едущие в этом автобусе люди в ми­нувшую войну? По скольким военным дорогам многим из них пришлось проехать и пройти... Зимарин все сейчас мерил войной, возвращаясь в мыслях к своим военным дорогам. Будто все было вчера и не успело забыться, вытесниться из памяти.

Автобус останавливался на перекрестках и пере­ставал дребезжать. Сосед прислушивался к чему-то, поднимал голову и, как в испуге, открывал глаза. Зима­рин тоже невольно настораживался, чего-то ожидая от этой внезапно наступавшей тишины. Эта привычка тре­вожиться, когда все замирает и слышно дыхание, оста­лась тоже с войны. Такая тишина была солдату страш­нее воя бомб и шепелявого шелеста мин и снарядов. За ней должно начаться что-то еще не пережитое. И никто не знал, как оно начнется и чем потом кончится... Что в миг налетевшей тишины творилось в душе солдата — тоже никто никогда не выскажет. Это надо все пере­жить, чтобы узнать. Но рассказать не сможет даже стократ все переживший.

А творилось в душе солдата многое, раз он и сей­час, переждав более двадцати лет, все не отвыкнет от нее, трижды проклятой.

Эти мысли одна за другой промелькнули у Зимарина, когда он разглядывал при полном уже свете утра спящего соседа. Он и сам попробовал было задремать под дорожную тряску. Закрывал глаза и тут же видел смытый потоком солнца багрово-черный край земли, сражающихся на краю пропасти гигантов. А рядом воз­никали руки соседа, с набухшими от вечной работы ве­нами, усталые от дорожной тряски лица солдаток-матерей, спешивших вечно куда-то, как сами солдаты. И Зи­марин снова открывал глаза...

«Вот кто победил войну своей работой!» — восклик­нул он мысленно, будто вдруг вспомнив забытое слово. И этот образ победителя сразу утвердился в сознании, приобрел зримое виденье в обликах соседа-солдата — рабочего и крестьянина, и этих солдаток — матерей...

Автобус въехал в большое село и еще долго и дроб­но трясся на булыжинах. Но люди уже задвигались, разбирая поклажу... Машина остановилась на площа­ди напротив каменного здания —Дома культуры. Зимарину некуда было торопиться, и он сидел недвижно, прильнув к стеклу, решив дождаться, когда все вый­дут. У ограды из невыкрашенного штакетника толпи­лись обратные пассажиры. За оградой был рынок, ви­димо не очень бойкий в эту пору. Столики поломаны и замусорены. К ним давно не прикасалась человеческая рука. По краям площади рассажены деревца, еще пло­хо прижившиеся.

Сосед поднялся, постоял у сиденья, давая выйти си­девшим впереди. А перед тем как выходить, тронул Зимарина за плечо. Полагая, что он дремлет, промол­вил — «приехали» — и направился к выходу, волоча свой мешок. Следом вышел и Зимарин. И тут же спро­сил своего соседа, как добраться до Арбузовки. Муж­чина помедлил, окинул его взглядом, поискал кого-то глазами и сказал вышедшей из автобуса пожилой женщине:

— Тетка Лушка не успела, проспала... А то вот и ему надо до Арбузовки!..

Женщина поставила на землю лозовую корзину, тоже посмотрела на Зимарина, желая узнать, не зна­комый ли? Не признав, сказала: »

— Не видно тетки Лушки... — И спросила не то мужчину, не то самого Зимарина: —А к кому в Арбузовку надо?

Зимарин волей-неволей должен был объяснить, за­чем ему в Арбузовку. А объяснять ему было трудно, и он сказал, что по делу надо туда наведаться. Уклон­чивым ответом привлек к себе внимание и, чувствуя неловкость, добавил:

-— В войну там пришлось побывать...

— Вот оно что!.. — с удивлением и явной заинте­ресованностью произнесла женщина и заметно завол­новалась, забеспокоилась. Но спросить, о чем хотела, сразу постеснялась...

Мужчина сказал, перебив ее:

— Говорят, там жаркое было дело!.. Зимарину не хотелось ни о чем рассказывать. Ему

надо было прежде все самому рассмотреть, походить по этой земле. Он промолчал. И люди, немного помед­лив, стали расходиться каждый в свою сторону... Но женщина не отошла, выжидала.

— Все и жду, — сказала она, переборов волне­ние, — не заявится ли кто да не скажет ли о моих... Климовы по фамилии. Отец и сынок... Как нас осво­бодили, так они оба и ушли с нашим войском... — По­молчала, глядя с надеждой на Зимарина...—Да где уж, видно, дождаться... Может, как и моих, в живых нет, с кем они вместе были...

Зимарин почувствовал стесненность, будто виноват был перед ней.

Мужчина прервал бередящую душу немоту.

— Вот сюда в Арбузовку, идемте за мной, — ска­зал он и подбросил на плечо свою поклажу. Шагая рядом с Зимариным, переспросил: — Значит, здесь были, у нас? ..

— Да, привелось, — ответил Зимарин.

Прошли еще шагов двести. Теперь женщина объ­яснила, как идти в Арбузовку.

— Километров пять будет, — сказала она. — От конторы машины идут, а если пешком, так можно сте­пью. ..

Пока женщина объясняла, мужчина сбросил с пле­ча мешок, достал кисет.

• Я до самой Германии дошел, — сказал он, пред­лагая Зимарину закурить, — а вот ничего, жив... Правда, три раза основательно задело...
• И я в Германии закончил войну, — ответил Зи­марин.

Потом они спросили друг друга о фронтах, на каких были, и замолчали, будто уже все у них, бывалых фронтовиков, было переговорено. Оба понимали, что так, на ходу, не отведешь душу воспоминаниями. То­гда лучше уж и не начинать лишних расспросов. Муж­чина сказал, прощаясь:

— Может, увидимся еще. Я через две улицы от кон­торы живу, Лозовой фамилия. — И пожал руку Зима­рину, тоже назвавшему себя.

Зимарин, выходя из села, оглянулся. И женщина оглянулась. Махнула ему рукой, в какую сторону свер­нуть надо. А мужчина зашагал ровно, без оглядки, ред­ко и плотно ступая и ни к кому не приноравливаясь. Синяя фуфайка была ему коротка, и из-под нее выгля­дывал залощенный солдатский ремень, державший брюки из плотного матросского сукна...

Зимарин остановился в степи и почувствовал, как сразу затревожилось сердце. Степь виднелась далеко, небо было легким, с дынного цвета маревцом вдали, над самой землей. Там, где-то за плоскими холмами, и была Арбузовка.

 Дорога, изъезженная и перетертая колесами ма­шин, густо пылила. Нагретая солнцем и лишь сверху отяжелевшая за ночь, пыль выбивалась грузной струей из-под подошв и тут же оседала. Это напоминало и детство, и знойные фронтовые дороги. И Зимарин на­рочно прошагал прямо по этой пыли, любуясь фонтан­чиками, брызгавшими из-под ног...

Вскоре от пыльной дороги отвернула наторенная прямо по пашне колея. Она и должна была вывести Зимарина к Арбузовке. Плотная, жирная земля была укатана и лоснилась, как отсыревший асфальт.

Зимарин шел и ожидал из-за каждого бугра уви­деть селенье и где-то в этом селенье глинобитную ха­тенку в вишневом садике. Занятый и настороженный ожиданием, не сразу поверил, что вдруг показавшиеся из-за склона кровли домов — это и есть Арбузовка...

 

2

Возле домика с цинковой крышей, в молодых еще вишнях сложена летняя печка. Белая труба ее пря­чется в ветках, и сквозь поредевшую листву их про­глядывают меловые блики. Из степи, с бугра от Ро­машкина Яра кажется, будто это не в свое время за­цвело в саду деревцо.

Зимарин завидел крыши домов, дымки над ними и прямо по черному полю крупными шагами, с каким-то лихорадочным нетерпением взбежал на бугор, чтобы оттуда увидеть сразу все село, отыскать чуть на отшибе хутор десятка в два домишек, а там, посреди хутора, приземистую хатку с погребом во дворе, небольшим сарайчиком и стогом сена.

Взбежал и остановился в недоумении. Село, незна­комое, совсем другое, шло вразброд по широкой балке. То выползало на склоны, то спускалось в низину к реч­ке с густыми ивами по берегам. Петляя вслед за реч­кой, ивы скучивались, как напуганное стадо овец, и терялись в зеленых тополях в широком логу перед селом.

С бугра виден был только край рощи с сухими пи­ками старых осокорей. При виде этих сухих вершин у Зимарина и защемило в груди от предчувствия близ­кой встречи с чем-то совсем незнакомым, но вместе с тем так ожидаемым, необходимым и волновавшим его...

Тогда тоже открылись из балки сначала только са­мые высокие вершины осокорей. Они были голые, за­индевелые и казались мертвыми. Сейчас ему и надо было увериться, что это та самая тополевая рощица, выжившая, выстоявшая, к которой он подошел с ба­тальоном. И он, глядя с бугра на село, все выискивал приметы, которые неизменно жили в памяти.

Взгляд его скользнул по выпяченным в середине се­ла на взгорке хатам, выхватил в гуще их зеленую, све­жевыкрашенную кровлю и задержался на ней. Но тут же перекинулся через все село и застыл на едва при­метном, цвета черепичной крыши пятне — крутом гли­нистом обрыве.

И все тут же приняло очертания знакомого, виден­ного когда-то. И хаты, выползшие из балки навстречу Зимарину, были признаны. Это и был хутор Каменка, радостью и болью засевший в его памяти. Зимарин сра­зу замер, желание скорее очутиться в селе, в хуторе этом — отпало. Появилось другое желание — постоять на бугре подольше, во все вглядеться, подумать обо всем, что было...

К этим тополям батальон его подошел по тесной глубокой балке, называемой Ромашкин Яр. Разведка донесла, что в селе наши — резервный батальон сосед­ней дивизии и штабные службы. И тогда Зимарин по­шел к селу уверенно. Но не успела головная рота При­валова подтянуться к тополевой роще, как в селе за­трещали автоматы и пулеметы, раздались пушечные выстрелы и разрывы снарядов. Подбежали запыхав­шиеся два разведчика, выкрикнули разом:

— В село вошли немцы, пехота с танками и само­ходками!

На миг в голове Зимарина мелькнула мысль, что замеченные ими справа в степи движущиеся пятна — это и были те самые немцы с танками и самоходками... Но догадка эта уже не имела значения, и размышлять не было времени... Немедленно должно быть принято решение. И он приказал четвертой роте Привалова, двум взводам пятой роты и батарее ПТО занять хуто­рок впереди. А старшему адъютанту батальона лейте­нанту Кондратьеву с шестой ротой и с тремя орудиями закрепиться в тополевой рощице, закрыть вход в бал­ку Ромашкин Яр.

Один осокорь был старый, с глубокими трещинами в коре. Зимарин как сейчас видел корявую кору на нем и снег в ее расселинах... Разведчики докладывали о немцах, а он разглядывал этот толстый изуродован­ный временем ствол, что-то еще взвешивая, и разом от­дал приказ.

Первой ринулась в хуторок рота Привалова. Зима­рин задержался на секунду у рации, развернутой ра­дистом возле старого осокоря, переговорил и тоже заторопился в хуторок... Очутился рядом с расчетом станкового пулемета. Один из пулеметчиков упал со станком на плечах. Барахтался в глубоком снегу у ку­ста в канаве. И другие пулеметчики остановились.

В селе шла ярая стрельба, у крайних хат мелькали голубые шинели. «Похоже, итальянцы», — подумал Зи­марин. Оценив все разом, сказал сержанту, командиру расчета:

—     Ставь пулемет здесь. Огонь по выходу из села! Сержант глянул на выход дороги из села, что-то на глаз прикинул, ответил:

— Есть!

Он не вслепую подчинился Зимарину, а сначала «уяснил задачу». Зимарину понравилось в сержанте такая осмысленность, быстрота реакции и энергия. И он спросил сержанта:

• Как фамилия? ..
• Сержант Ефимов! — ответил тот коротко. И Зимарин запомнил эту фамилию.

Тогда он еще не знал, что будет связано с этим пу­леметом и сержантом Ефимовым. Но сержанта он запомнил по взгляду на дорогу и решительно ска­занному «есть».

Через две-три минуты пулемет уже строчил по пе­хоте в голубых шинелях, вышедшей было из села. Пе­хота отхлынула. И сразу как-то все определилось. Итальянцы скрылись за хатами, а стрельба в селе ста­новилась все ожесточенней и постепенно откатывалась вглубь, к Красному яру.

Зимарин сразу понял, что ему сейчас незачем рвать­ся в Арбузовку. Ринувшись туда, он все равно не вы­ручит захваченных врасплох в селе наших бойцов. Пер­вая его задача — закрепиться и удерживать хуторок. Это будет и им прямой помощью. Они могут выйти к хуторку, если батальон его удержит.

В хуторке он уточнил приказ ротам.

— Опорный пункт на высотке, закрепляйся возле ближних хат... — приказал Привалову. — В твоем рас­поряжении орудия и три пулемета... Пятой роте осед­лать балку... Минометы за хутор, в балку...

Вдоль посада хат убегали от стрельбы женщины с детьми, старики. Кто-то из бойцов спросил Зима­рина:

— Куда населению? ..

Зимарин махнул в сторону Лозовки.

— Туда всех направляйте!

Признав теперь этот хуторок, приметив вершины старых осокорей и глинистый красный обрыв за селом, Зимарин нервно напрягся, будто все, что свершилось тут двадцать с лишним лет назад, надо ему сейчас пройти заново, все повторить, перечувствовать, пере­жить. По всему его телу прошла дрожь. На залысинах высокого лба выступила испарина. Длинными, нервны­ми пальцами правой руки он сдвинул на затылок берет, надавил на бугристые выступы висков и закрыл глаза. Потирая лоб, постоял с закрытыми глазами. От нажи­ма твердых пальцев на виски охватившее его волнение слегка улеглось.

Увиделось самое начало боя за хуторок.

За стеной убогой, приплюснутой к земле хаты он развернул рацию. Что в селе противником застигнут врасплох батальон соседней дивизии, он на ходу пере­дал в штаб еще у тополевой рощи. Теперь должен был сообщить подробности и дальнейшее свое решение, точ­нее сориентироваться и получить приказ... Тополя, хутор и красневший глиной обрыв за селом выделялись треугольником и на карте, и на местности. Они сразу бросались в глаза и запоминались.

Когда надо было передать главное — и Зимарин то­ропился это передать, — из распахнутых настежь две­рей хаты выскочила хозяйка и бросилась с онемевшими от страха тремя детьми в погреб. Среднего парнишку она волокла за руку. Укутанный в пальто не по росту, он заплетался, падал, но молчал. Самого маленького подхватила, как сверток, под мышку.

Зимарин говорил в микрофон и тут же, взглянув на хозяйку, подумал, что надо ее с детьми вызволить из беды. И о мальчонке подумал: «Вот ведь как перепу­гался, молчит».

Но сказать он ничего не успел ни самой матери, ни связным, бывшим с ним рядом. В огороде за сараем, возле стога сена рявкнуло в несколько голосов разом. Взметнулся грязный вихрь над белым искристым сне­гом, полетела солома с крыши сарая от угодившей туда мины, завзыкали пули, щербя глинобитные стены.

Никто и не заметил, как хозяйка скрылась в погре­бе. Зимарин сказал, ни к кому конкретно не обра­щаясь:

— Теперь они сюда и полезут. И будут рваться на Лозовский шлях через этот хуторок.

Сказал и сразу послал связных в роты с приказом всеми силами удерживать хуторок, закрепиться в стро­ениях, особое внимание обратить на скрытые подступы по руслу речки, взять их под обстрел...

Затем выслал двух ездовых с подводами в балку Ромашкин Яр, где оставался хозвзвод батальона. При­казал им проторить степью в обход хуторка дорогу и обоз с боеприпасами вывести из балки в Лозовку... Сам остался в пятой роте у Привалова, успевшего уже оборудовать НП на месте старого, заброшенного по­греба. Туда сразу же протянулась нитка связи.

С НП видно было, как голубые шинели располза­лись по склону вдоль крайних хат Арбузовки и по ого­родам. Зимарин определил ориентиры и приказал ми­нометчикам пристреляться.

За спиной, по ту сторону стога, был погреб, где пряталась хозяйка. Зимарин о ней все время помнил как-то подсознательно, но вывести ее с детьми из ху­торка уже не помышлял. Казалось, что им теперь луч­ше оставаться в погребе. И каждый раз, когда возле погреба и хаты рвались мины и снаряды, он испыты­вал страх за мать с ребятишками, будто случилось все так из-за его какой-то оплошности.

Сейчас с того самого бугра, за которым шла у них проторенная по снежной степи обходная дорога, он глядел на этот хуторок как бы в прошлое и выиски­вал взглядом глинобитную низенькую хату...

Вечером им пришлось оставить хуторок. Не хватило мин, снарядов... А за неделю, пока шли бои, хуторок раз десять переходил из рук в руки. И хозяйка в по­гребе не всегда знала, что делается в ее дворике: наши там или немцы.

Зимарин увидел ее только на четвертый день боев в хуторке, когда уже было ясно, что силы окруженных итальянцев и немцев иссякли и в контратаки они боль­ше не пойдут. Он торопливо вбежал во дворик следом за автоматчиками. Возле полуразрушенного погреба, сгоревшей и разметанной взрывами хаты сплошь валя­лись убитые. И Зимарин подумал, что больно уж много понапрасну полегло тут итальянцев. Могли бы сдаться в плен и потом вернуться в свою Италию. За дни боев в Арбузовке при виде тысяч пленных он успел даже проникнуться чуть ли не сочувствием к итальянским парням в голубых шинелях, загнанным сюда на вер­ную смерть. Пленные — они делались рассудитель­ными, а мертвые — так и оставались врагами.

Глянув на убитых, он замедлил шаг и тут услышал из погреба слабый, прозябший и хватающий за душу голос:

— Ваня-а, Ваня-а...

Хозяйка лежала на ступеньках погреба, карабка­лась, стараясь выбраться наверх, вскидывая голову, кричала и опять в изнеможении падала. Руки и лицо ее были в крови. Короткое, все в лоскутьях полупальто и большой сбившийся на плечи платок тоже были в брызгах замерзшей свежей крови. Зимарин склонился над ней, она опять подняла голову и почти безголосо прокричала:

— Ваня-а, Ваня-а...

У самого погреба за продолговатым массивным камнем лежал убитый пулеметчик, уткнувшись голо­вой в металлическую коробку с патронами. Это был не итальянец, а немец. Шинель на боку у него была разо­драна и опалена взрывом гранаты. Граната, видно, угодила прямо в немца. Случилось это вот только что... «Кто-то ловко метнул гранату», — подумал Зи­марин. .. Немец еще вздрагивал, точно от холода, а хо­зяйка звала сипло: «Ваня, Ваня», будто тот убитый и был ее Ваня.

На немца Зимарин взглянул мельком. И о гранате, как она разорвалась, подумал по привычке. Перевязал хозяйке раненую руку и дал глоток водки из своей фляги. Она отпила, не чувствуя, должно быть, никакого вкуса, и опять закричала: «Ваня, Ваня!..» Подбежал связной: Зимарина вызвали к рации. Он бросил на ходу подошедшим санитарам, чтобы разыскали сына хозяйки, Ваню.

Больше он ничего о хозяйке не знал. Так и осталось невыясненным, что же с Ваней, что с двумя остальными ее детьми и что с ней самой.

Когда общее наступление приостановилось и они встали в оборону за много километров от Арбузовки, на Северном Донце, вдруг все это вспомнилось. Но разузнать и расспросить было не у кого. И Зимарин упрекал себя, что в самом начале не принял мер, чтобы вывести хозяйку из хуторка. Потом эти думы о судьбе хозяйки осели глухим укором себе: «Мог бы вывести, а не вывел...» И порой больно обжигала эта чужая беда и своя вина... Думалось, что случилось с хозяй­кой самое худшее.

 

3

Он все стоял на холме и глядел на село, хуторок и край тополевой рощи с высокими осокорями...

В саду возле домика с цинковой крышей, где, каза­лось, зацвела вишенка, над самой этой вишенкой взвился дымок. Легкий, сизый. Взвился и растаял в прозрачности воздуха, слившись с таким же сизым фо­ном молодого, еще не разросшегося, но большого сада на противоположном склоне балки за хуторком.

Тут только Зимарина и осенило, что это не вишен­ка зацвела, а белая печка-мазанка стоит в саду, выбе­ленная, должно быть, только что, может ради праздни­ка какого. Или уж хозяйка этой хаты не может утер­петь, чтобы не побелить на досуге раз, а то и два раза в неделю свою печку. В степных селах принято, чтобы печка всегда была белой. Зимарин это в войну еще под­метил. Фронт чуть отдалится, а у хозяйки уже наго­тове посудина с разведенным мелом и синькой. Не успеешь оглянуться, и печка веселой белизной озаряет хату.

Заметив дымок, Зимарин очнулся от своих дум, ски­нул со спины рюкзак, вдруг начавший давить на пле­чи, опустил его у ног на комья земли и удивился этой земле — какая она черная...

Тогда он этой земли не видел. Степь была укрыта снегом, и все вокруг казалось одинаковым — белым. Черными были только дороги и еще не запорошенные, чуть заиндевелые свежие окопы и… могилы.

Подумав об окопах и могилах, он поднял из-под ног ком земли. Взял его машинально, как брал мальчиш­кой попавшийся на глаза камень, чтобы тут же швыр­нуть. Но он не _швырнул поднятый ком, а стал вертеть в пальцах, разглядывать, словно это был отколотый от глыбы, спекшийся в пламени кусок редкой породы. Поднес его к лицу, узнавая запах земли, и сказал вслух, как бы самой земле:

— А у нас земля пахнет влажным лесом... и фи­алками.— О фиалках он только подумал, вслух этих слов не сказал, как бы боясь обидеть эту землю, пах­нувшую сейчас бесплотным зноем.

Запахи лесных фиалок и сырой прелой земли, остро почувствованные им сейчас гнетуще отозвались в ду­ше, оголив улегшееся было горе, недавно пережитое им, — смерть жены. Земля на ее могиле пахла сырой лесной прелью... И были  цветы, фиалки.

Он тихо опустил твердый ком перед собою, как опу­скают первые горсти земли в могилу, и будто на чей зов — обернулся вправо. На фоне черной пашни с краю пологой выемки увидел алое пятно...

Этой выемкой и выходила у них тогда обходная до­рога из балки Ромашкин Яр... Возле дороги была землянка, а рядом рос куст шиповника. На нем оста­лось несколько тусклых ягод, сморщенных морозом.

Зимарин отвел взгляд от алого пятна. И землянка, и куст шиповника, и укатанный до блеска санный след — все жило ярко в его памяти. И он боялся сей­час новым видением разрушить эту память... Санный след из балки подводил к тому месту, где они хоронили убитых... Прощались с товарищами без лишних слов, скупо обнажая свои чувства в крутом наклоне головы. И никто не помышлял, что это надо делать ина­че. Так же хоронили и сами погибшие своих товарищей, убитых раньше. Но одно прощание было для Зимарина таким, когда он вдруг почувствовал, что уш­ла невосполнимая частица его самого. Алый куст ши­повника остро и напомнил ему об этом. И Зимарин заставил себя не глядеть на него, чтобы подойти к этой памяти исподволь, не с конца...

Бойцов хоронили они за гребнем, южнее хуторка, вблизи дороги, на которую рвались итальянцы и нем­цы. Теперь путь, туда лежал через хуторок...

Он прервал мысли об убитых, порывисто поднял с земли рюкзак и пошел с бугра по глыбам прямо на домик под цинковой крышей, думая только о встрече с хуторком. Вышел на широкую луговину и, прибли­зившись к хатам, ощутил тревогу встречи...

Это чувство первой встречи с хуторком было чем-то схоже с тем, которое Зимарин испытал, когда воз­вращался домой с войны. Подходил к своим полям, желая признать все до рытвинки, до кустика и малого деревца вблизи деревни. Тогда не двадцать лет про­шло, но все равно многое выглядело не так, как помни­лось. А отчего все казалось не таким — он не мог по­нять. Сам, видимо, за эти годы изменился и смотрел на все другими глазами... Когда увидел крышу своего дома с осыпавшейся трубой, в груди разлилась теп­лом тревожная тоска от томительного долгого ожидания... Что-то похожее сейчас повторилось.

Сам по себе этот хуторок он, пожалуй, и не узнал бы: не жизнь здесь прожил. На все он смотрел тогда глазами комбата. И все же хатенку ту приземистую с погребом во дворе и высотку за ней, где был НП, он высматривал. Но высотки не было заметно... Мо­жет, только им, прижатым тогда к земле, то место за хатами в огородах казалось высоткой... Понимал, что и хату напрасно пытается отыскать. Она сгорела, и пе­пелище было разметано разрывами... Но взор искал и высотку, и хату. И ничего нельзя было с этим сде­лать. Увиденное тогда, в войну, невозможно было уже никогда забыть...

Ему не хотелось, чтобы кто-то участливо окликнул его из-за плетня хаты и спросил, кого он ищет. И он решил, что пойдет по наезженной машинами дороге, лугом, чуть поодаль от хат... Напротив хаты под цин­ковой крышей остановился. Приметил во дворе сарай­чик и в сторонке стог сена... Стога бурой осоки были и тогда и сейчас по-за хатами в каждом дворе. Но его привлек почему-то этот стог. И на трубу в вишнях при­стально поглядел. Она была прочная, из кирпича. Не такая, как возле других хат. Дом тоже выделялся. Но­вый, на фундаменте, и еще не совсем отстроенный... Вместо крыльца на веранду вела приставленная кру­тая стремянка с одним перильцем. Известь, глина и камни вокруг еще не прибраны. Во дворе было тихо. А Зимарину хотелось услышать там разговор и кого-то увидеть...

Он спохватился, что недвижно стоит на дороге, и поймал себя на мысли, что шел именно к этому доми­ку...

Из соседней неказистой хаты вышли на дорогу двое мальчишек и девочка. Поздоровались с Зимариным из­дали и побежали, смеясь, будто узнав в нем учителя.

Первоклассники, решил Зимарин, и направился следом за ними... Школьники отбежали, сколько им надо бы­ло, чтобы чувствовать свободу, и пошли шагом, все еще смеясь и оглядываясь. Затем свернули к другой хате, наверное, зашли за кем-то еще из своих товари­щей. ..

Хуторок оборвался маленькой бобыльской хатенкой с опрокинутым бездонным ведром на трубе, уже со­всем заржавелым. Дорога повернула в степь, к боль­шим скирдам соломы, а дома перешли на другую сто­рону балки. Одну скирду еще только укладывали. Вид­но было, как трактор подавал наверх солому: вздымал охапку и подъезжал к скирде... На верху ее копоши­лось трое, принимали и разравнивали вороха соломы.

Где-то вблизи этих скирд и должна быть могила. Зимарин первым долгом и хотел ее найти.

Легкий степной ветерок то отдалял, то приближал рокотание трактора. По лугу приносило запах пере­сушенного зерна. Эти сытые запахи осени смешивались с терпким запахом слегка отволгшего за ночь полын­ного луга. Было приятно ощущать во всем окончание крестьянской страды.

Невольно из далекого детства пришли на память гумна у себя в Ярославской: ометы соломы, вихри по­ловы из-под молотилок и хлебный дух по всем заул­кам.

И о другом эти скирды напомнили — о заснеженных стогах необмолоченной пшеницы прямо в этой степи вокруг Арбузовки. В тех стогах, как в крепостях, си­дели итальянские солдаты. Стогов было много. В сорок втором году лето в донских степях было щедрым, осень необычно хлебной. И это спасло от смерти многих итальянцев. В стогах они прятались ротами и лущили колосья пшеницы.

За гребнем левее дороги завиднелась вершина де­ревца. Приглядевшись, Зимарин свернул было прямо на нее по луговине. Но опять вышел на дорогу, при­метив чуть впереди тропу...

Его, мечущегося, заметили со скирды. Трактор за­стыл с охапкой соломы на рычагах. Тракторист высу­нулся из кабины. И только когда Зимарин скрылся за зеленью ограды, трактор снова зарокотал, поднял солому на скирду и столкнул с зубьев...

Зимарин не смотрел в сторону скирды. И не знал, что за ним наблюдают. Зашел в ограду и замер, глядя на склоненного под знаменем гипсового воина...

— Вот здесь мы и оставили вас, — сказал он уби­тым. ..

В гипсовом воине были какие-то приметные черты. Не потому, что такие воины всюду возвышались над могилами павших. Приметное было в остановленном жесте руки и в лице. Что-то было схожее с Виктором Кудрявцевым...

Глаза Зимарина затуманились влагой, и Виктор всплыл перед мысленным взором в накинутой на пле­чи плащ-палатке, с автоматом на груди...

Где Зимарин именно таким его видел?.. В при­волжских степях, когда формировались перед отправ­кой сюда, на Дон... Виктор стоял у ракитового куста и смотрел на тяжелую осеннюю воду глубокой и узкой луговой реки. Зимарин не спросил тогда, о чем Виктор думал. Если бы спросил, сейчас вспомнил бы, что он ответил. Но тогда, казалось, что думы у всех одни — о войне и об оставленных домах. О другом думалось лишь в особые минуты. Но об этом тоже не надо было спрашивать...

По берегу той луговой реки они ходили втроем: Виктор, Зимарин и... Наташа.

— И Наташа... — повторил Зимарин про себя.

Он подумал было только о Викторе, но мысли пе­ребила Наташа. Она так и жила в его мыслях с ними со всеми вместе. И ему теперь ни о ком нельзя было вспоминать без Наташи...

Ее прислали к ним в батальон спустя неделю после того, как они прибыли с фронта- на формирование. Во­шла в полупустой класс школы, где размещалась кан­целярия, спросила комбата. Виктор указал на Зима­рина, и она повернулась в его сторону. Зимарин встал, увидел красные кубари на новой шинели, туго перепоя­санной широким кожаным ремнем. Девушка неумело отдала честь, приложив руку к шапке, из-под которой выбивались волосы с оттенком цвета меди. Доложила, что прибыла военфельдшером. Зимарин ответил на приветствие, взял из рук ее направление и, не взглянув на него, передал Виктору. Увидел ее сапоги с голени­щами раструбом, улыбнулся. На ум пришла слышан­ная в детстве смешная песенка: «руки, ноги по соло­минке…» Ноги у Наташи были нормальные, строй­ные. Но тогда озорно подумалось, что в эти широчен­ные голенища они вставлены как соломинки...

Он улыбнулся, а она была серьезной...

Потом он ее спросил добродушно, как спросил бы совсем маленькую девочку:

— Кто же вас в батальон послал? ...

Секунду выждав , вспомнив, видимо, уже кем-то ей говоренное, что батальон, роты — это бой, что там больше всего опасности, смертей, она ответила вопро­сом:

— А кто других посылает?!

И сразу повзрослела в глазах всех... У нее были серые глаза, скромный, даже стесни­тельный взгляд...

Медпункт разместился дома через три от школы. В подчинении Наташи были санинструктор, два сани­тара и повозочный, пожилой уже по сравнению со все­ми солдат... Хозяйка вздыхала, дивясь на Наташу:

— Как же ты будешь на войне? ..

Потом они втроем ходили в свободные минуты по берегу речки. Кажется, Виктор ее пригласил. Крикнул, когда они с Зимариным шли мимо медпункта.

— Пойдемте, военфельдшер, к речке, погуляем по берегу...

И она пошла.

У быстрины, где вода качала сучок наклоненной ивы, все трое часто сидели, вспоминали учебу. Читали даже стихи... У этой ивы хорошо думалось, мечта­лось. ..

К удивлению Зимарина, Виктор незаметно стал ухо­дить с их прогулок...

Через месяц отправились на фронт... Эшелон часто останавливался на глухих станциях. Солдаты, будто их выбрасывали из теплушек, сбегали с насыпи. Ната­ша и еще две девушки из хозвзвода как-то раз не успе­ли сесть. Поезд пошел, и их ловили руки из всех ваго­нов. .. Но Наташа подбежала к его вагону. Он подхва­тил ее с силой и увидел в глазах ее радость... При такой посадке у нее с ноги соскользнул широкий сапог. Виктор отстранил Зимарина, намеревавшегося было спрыгнуть, и выпрыгнул из вагона сам. Но сесть уже не успел, догнал поезд только через станцию.

— Тебе нельзя было... — сказал Зимарину. Зимарин поблагодарил в душе Виктора. И тут же подумал про себя: «Хвачу я с ней на фронте мороки, этого только мне и не хватало...» Сознание говорило о чем-то неладном, а в сердце вселялась радость... Но мороки с ней не было...

Первые раненые появились, когда заняли исходные позиции в излучине Дона. Солдаты, видя Наташу в окопах, говорили: «Деваха мужественная, другого лекпома в окопе и совсем не встретишь». Потом ране­ные появились в роте Привалова, которая отбила вне­запную вылазку итальянцев силами до двух рот и сама перешла в контратаку... Наташа на плащ-палатке вы­тащила из-под огня тяжелораненого автоматчика. Она не сказала, что санитары сразу не пошли, выжидали «потише огня».

В этот вечер после боя они остались с ней вдвоем в землянке. Она впервые поняла, как близка к ней и к нему смерть. У них до этого не было особой близости и объяснений. Может быть, только Виктор и угадывал их чувства друг к другу... Но тут она ринулась к нему, сама пережившая страх близкой смерти... Он узнал ее нежность, теплоту ее рук. Обрел с ней вдруг что-то высокое, постоянное для души... Испытал тревогу, как сберечь в сердце нежданно вошедший в него целый мир счастья, узнанного им впервые.

На Дону в окопах стояли еще месяц. Они оба в ко­роткие минуты свободы вспоминали луговую речку в Заволжье, иву на берегу ее...

— Эта речка с ивой будет наша...

— Да, — говорил Зимарин, — все будет нашим, где пройдем с тобой вместе.

— Только надо все хорошо запомнить...

— Все запомнить нельзя, и не надо стараться запо­минать. Самое главное обязательно запомнится...

У них стало привычкой говорить о «нашем». Зима­рин воспринимал вначале все как игру из детских за­бав в это «наше». Но это, оказалось, не забава...

Она однажды сказала Зимарину, видимо все еще находясь под впечатлением первого боя:

• Я хочу, чтобы ты был... всегда, — добавила, стыдливо помолчав.
• Ты у меня будешь всегда, — ответил Зимарин, — значит, и я у тебя буду. — Понял вдруг по взгляду, что она хотела сказать, и сам застеснялся и покраснел...
• После того боя не стало пятерых у Привалова, и ранило командира шестой роты... — как бы не слу­шая его, проговорила Наташа. — А я хочу, чтобы ты был, если что...

Она сидела прямо на нарах и была озабоченной и серьезной. И не потянулась к нему в порыве.

• А если это «что»... с тобой? .. — спросил Зима­рин.
• Война, — сказала Наташа, — но я хочу, чтобы ты был. Иначе ведь нельзя... только так и можно...

Это было выше сил ее и его...

Вначале они невольно таили от других свои отно­шения. Обоих тяготило постоянное чувство, что они разрешают себе недозволенное, когда идет такая вой­на. У Наташи как-то раз сами собой высказались мыс­ли, постоянно угнетавшие и ее и Зимарина...

• Фронт ведь... У всех жены, любимые дале­ко... — Она явно стыдилась быть счастливее тех, кого постоянно видела в окопах.
• И ты была бы сейчас далеко от меня, — ответил ей Зимарин, — если бы раньше, до войны, с тобой встретились.

Одному только Москаленко Зимарин и сказал сра­зу, как уверился в своей любви к Наташе и понял, что чувства к ней ему уже не перебороть...

— Люблю ее, Александр Максимович, — признался он своему замполиту, казалось бы, в неподходящий мо­мент, когда батальон получил приказ провести ротой разведку боем. Зимарину показалось, будто Москаленко смотрел на него последние дни излишне пытливо. И он решился на откровенность, подозревая, что при­чиной этому Наташа. — Что тут поделаешь... Рас­судил про себя: — Понимаю, и разговоры пойдут, и осуждать будут... Матери написали... Официально все надо, конечно, оформить.

Москаленко не сделал удивленного лица. И похоже, ни в чем не собирался упрекать ни Зимарина, ни На­ташу…

— Оформить... Как ты сейчас все оформишь... Не до того, не до свадеб, на носу большое наступление, а завтра бой... Оформите, не в этом главное... На­таша повода для сплетен и разных пересудов не даст... А любви настоящей, комбат, не таитесь. Не афишируй­те, конечно, но и не таитесь... Спросят, прямо и гово­ри…Если считаешь, — оговорился, — что она у вас, любовь эта, большая, навек, как принято ее у людей мерить... — улыбнулся и грустно и приветливо: — Война-то ведь эта у нас за самую любовь, за жизнь и идет... С Золиным, комиссаром полка, я потолкую... Следует предварить лишние разговоры... — хлопнул Зимарина по плечу. — В бой идем, комбат, надо, что­бы отношения наши теплее, душевнее были, — вроде бы попросил Зимарина, слегка смутив его этими словами...

Москаленко был старше Зимарина лет на шесть. Он в числе немногих политработников и командиров прибыл на формирование со старым составом баталь­она. Дивизия пришла из-под Калинина, где в боях по­лучила звание Гвардейской. Зимарин в полку был но­вичок. Сразу у них сложились несколько строгие, что называется служебные отношения с Москаленко. Ком­бат и замполит приглядывались вроде бы друг к дру­гу. Оба фронтовика , вдосталь глотнувшие горького в первые месяцы войны, избегали в отношениях размяг­ченности…

Наташа, пожалуй, первой разглядела доброту в су­ровом облике Москаленко. Сказала Зимарину и Вик­тору в одну из обычных их прогулок:

— Он хороший человек, доброта у него внутри... Только он ее вроде бы стыдится... К нему надо пер­вым подходить. Скромный он уж очень, деликатный... И боится показаться вашим покровителем.

Признание, что он и Наташа любят друг друга, и было у Зимарина первым таким доверительным раз­говором с Москаленко и началом душевного сближе­ния с ним. Пошел он на это не без робости. Видел, что Москаленко в таких вопросах строг. И его, комбата, мог осудить.

О своем разговоре Зимарин сразу же рассказал Наташе.

— Хорошо, что поговорил, — обрадовалась Ната­ша. — Теперь мы с тобой, Миша, помолвлены... — Думая, что он не понимает, что это значит, объяснила серьезно: — Это когда родным и близким объявляется о предстоящей свадьбе... Так раньше делали...

— У нас и сейчас так принято, — сказал Зимарин.

— Везде это принято, — тихо вымолвила Ната­ша, — когда войны нет.

Ее все время тяготило чувство, что в общем боль­шом горе всего народа она одна пытается найти свое личное счастье... Но именно война, смерти вокруг и заставляли Наташу делать то, чего она стыдилась...

После объяснения с Москаленко они почувствовали себя свободней... Как-то раз Наташа, идя по обороне батальона траншеей, услышала разговор, происходив­ший у бойцов в землянке. Один боец выговаривал дру­гому:

— Сестричку нашу ты не тронь, не задевай пере­судом… Раз любовь у них с комбатом, так что же… Это честно. И не тебе судить, охальнику...

Почувствовала стыд и в то же время радость, что бойцы по-хорошему все же понимают их отношения... Прошла по траншее мимо землянки, прикрытой плащ-палаткой. И потом долго стеснялась в эту землянку за­ходить.

— Вот отойдем на отдых после наступления, — ска­зал им обоим Москаленко дня за три до начала самого наступления. — Тогда обязательно справим вашу сва­дьбу… Тут уж готовьтесь...

Что-то вдруг почувствовали все, и сам Москаленко, недоговоренное... Каждый понимал, что было недого­ворено, и боялся это высказать. И разговор смолк сразу.

На другой день после прорыва обороны итальянцев в излучине Дона Москаленко ранило. Пуля пробила навылет правый бок, задела легкое. Ранение было серьезное, но не такое уж опасное.

Наташа была удивлена, что Москаленко ранен .

— Как же так, — воскликнула растерянно, с ка­кой-то наивной непосредственностью. — Александр Максимович... — Опомнилась, принялась старательно перевязывать...

В разгар наступления несколько дней Наташа не видела Зимарина. Не стесняясь уже, спрашивала о нем раненых бойцов. Легкораненые были возбуждены. Выйдя из боя, не верили уже в смерть.

— Ничего, сестричка, — говорили, помогая жеста­ми рук точнее выразить мысль, вполне веря себе, что ни с кем ничего уже не случится... — Самое тяжелое кончилось, оборона их прорвана, итальяшки теперь бегут... не догонишь до самой Италии.

В одном селе, откуда были только что выбиты ита­льянцы, батальон задержался до утра. Наташа разы­скала Зимарина и первым долгом сказала ему о Мос­каленко.

• Я знаю, — ответил ей Зимарин. — Вместе шли, когда его ранило... — Понял по выражению ее лица, что этого не надо было говорить...
• А он ведь ничего не сказал мне...— опять искренне удивилась Наташа.

И Зимарину стало ее жаль… И тревожно за нее. Случилось то, чего как раз он опасался. Скованности своей, постоянной боязни за кого-то родного, бывшего рядом с тобой в опасности.

Здесь, в хуторке, было больше и ранений и смер­тей, чем там, на Дону. Многих они схоронили в этой вот могиле. Наташа их провожала и видела на лицах убитых, совсем еще мальчишек, грусть о недожитой жизни. Но была уже спокойней, будто привыкла такое видеть...

Зимарин сел на лавочку, вкопанную кем-то сбоку могильной грядки, и увидел за стеблями высохших цве­тов дощечку со словами... Что-то враз осело в груди. Встал, прочитал:

ОГОЛЕВ ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ

1922 погиб XII 1942

Фамилии  Оголев он не мог вспомнить. Может, боец был не из его батальона... Но кто-то вот узнал о ме­сте могилы сына или брата и приехал... Его немного смутила дощечка. Может, и не нужно было ему одно­му, Ивану Оголеву, этой дощечки.

Стукнула деревянная калитка, и в ограду вошла пожилая женщина в синем длинном сарафане. Зима­рин вздрогнул от неожиданности , поднял глаза и по­думал было, что она зашла сюда, как и он, поклонить­ся павшим...

Он как сел на лавочку, так все время и сидел, опер­шись о колени руками и склонив на них голову. Жен­щина подошла неслышно, постояла возле калитки на вымощенной кирпичом дорожке , все глядя на сидев­шего у могилы человека, и вошла в ограду, стукнув слегка калиткой, чтобы приход ее был услышан. Глаза ее встретились с удивленным взглядом Зимарина, и она, помедлив, спросила участливо, будто уже давно привыкла к таким вопросам и знала, какой последует ответ:

• Из родных кто-нибудь похоронен?... — прибли­зилась, отдала поклон. — Здравствуйте, — сказала.
• Здравствуйте, — ответил Зимарин и, привстав, почувствовал резкую боль в ноге, тут же опять присел, отодвигаясь к краю скамейки, как бы приглашая жен­щину тоже сесть.— Товарищи здесь схоронены,— сказал он после короткой паузы. Взгляд у женщины был добрый, но усталый. Она чем-то похожа была на мать Зимарина: немного грузная, с темной кожей лица и мелкими складками вокруг рта. И он добавил: — Самому тоже пришлось в этих местах побывать в войну...

Женщина покивала головой.

— Издалека, видно, приехали, — сказала она.— Может, не к кому, так у нас остановитесь. С дороги  устали и проголодались.

• Спасибо, — сказал Зимарин. И через силу встал, больше наступая на здоровую ногу. — Не откажусь, — добавил он, решив, что сейчас и пойдет с этой женщи­ной в ее дом.
• Я сыну завтрак носила, солому он скирдует, да вот и зашла...

Зимарин взял рюкзак и неторопливо вышел из огра­ды. Возле калитки обернулся, окинул взглядом фигуру воина. «Вернусь еще я», — сказал мысленно тем, о ком думал...

Женщина пошла впереди грузноватой, трудной по­ходкой. Обернулась, почувствовав, что гость поотстал. Зимарин осторожно ступал, заметно припадая на ле­вую ногу, простреленную в войну тремя пулями. После длительного неловкого сидения на лавочке нога ныла, при каждом шаге кололо, как иголками. Но он сделал вид, что хочет закинуть рюкзак за спину, остановился. Женщина тоже постояла вполоборота к нему. Потом вровень с ним пошла тихонько...

• Заметили вас со скирды, — опять начала она разговор. — Как вы свернули к могиле. Подумали, из Арбузовки кто, но видим, не местный, с поклажей чело­век, видно, прямо с дороги... Зайди, говорят, может, негде человеку остановиться... Летом тоже, третьего года, приезжала Оголева Прасковья Федоровна... Сын ее тут похоронен. У меня неделю жила. Дощечку на могиле оставила с фамилией. Я вот дощечку охораши­ваю, берегу...
• Дощечку я видел, — сказал Зимарин . — А фами­лии Оголев не помню...
• Много было войск кругом, и в степи и по хуто­рам, — говорила женщина. — И погибло много... При­езжают на могилу родные... не часто, а все приезжа­ют… Гражданка одна наведывалась лет семь, а мо­жет, и восемь назад... У тетки Тани в Лозовке пере­ночевала и уехала... Вот Лозовка по берегу, — ука­зала она на крыши хат... — Из района приезжают в день Победы... Пионеры за могилой смотрят. И мы вот, солдатки, приходим... Своих могилы далеко, так сюда и приходим, как к своим... А кто там живет, на могилы наших приходят... А тут ваши товарищи схо­ронены? — переспросила она.

— Да, — сказал Зимарин.

Какое-то время шли молча. Поравнялись с первыми хатами хуторка. Зимарин пристально посмотрел на крайнюю приземистую хатку. Потом сказал женщине:

• А мы и не познакомились с вами... Моя фами­лия Зимарин... Михаил Павлович. Я батальоном командовал...
• А я тетка Маша, — сказала женщина, — так в хуторе меня кличут. — И тут же оговорилась: — Ну а по роду Мария Петровна, фамилия Зеленина... Вот в той хате и живем. Сын женатый, внучка есть... — Показала, к удивлению Зимарина, на домик под цин­ковой крышей... — Пережили все тут...

И Зимарин невольно прислушался к голосу Марии Петровны, стал присматриваться к ней, стараясь найти в чертах лица какую-то схожесть с хозяйкой той ха­ты … Но схожести не было... Та женщина с энергич­ным лицом, с решительностью, которая возникает при крайней опасности, выскочила из хаты и ринулась в по­греб ни на кого не глядя... И на ступеньках погреба отчаянно боролась со своим горем... А Марию Петров­ну нельзя было такой представить...

Он шел сбоку, чуть отставая, видел морщинистую щеку ее овального лица, складки в левом углу губ и пепельную прядь волос, вылезавшую из-под белого платка, повязанного под подбородком. Она смотрела под ноги на тропку. Говорила и вспоминала, как и сам он, то время... А Зимарин ждал, когда она заговорит о себе... И она сказала то, что нельзя было в эту ми­нуту не сказать:

— Как бы не вы тогда , не знаем, чтобы с нами все­ми и стало...

Приблизились к дому, остановились у калитки, вы­крашенной зеленой краской. Плетня или забора, как возле других хат, тут еще не было. Стояли одни столбы с прочно прилаженными к ним жердями и калитка... Мария Петровна указала на хату справа, за вишнями.

— Лукерья вот живет, соседка... — сказала она. — Из всего хуторка одни мы с ней пересидели беду в сво­их погребах... Сына и дочки она лишилась...

У Зимарина сжалось в груди, и он, с чувством тре­воги и ожидания, прошел через калитку с массивным запором-щеколдой.

В дом надо было входить по крутой с косыми сту­пеньками стремянке, которую Зимарин приметил еще с дороги. Наверное, смастерил ее сам молодой хозяин , чтобы побыстрее справить новоселье... А вселившись в новую хату, тут же свыкся с этой лесенкой, и будут по ней ходить, пока она не рухнет, — подумал он, вспо­мнив довоенное крыльцо у себя в деревне, которое отец тоже наспех сколотил... Только уже после войны мать подрядила плотников, и они сделали ей настоящее крыльцо...

Мария Петровна прислушалась к чему-то в доме, заспешила к стремянке.

— Никак Светочка проснулась, одну ее оставила... А вы проходьте, проходьте разом в хату, — оберну­лась она к Зимарину.

Зимарин вслед за хозяйкой поднялся на веранду, застекленную продолговатыми стеклами, в мелких пе­реплетениях рам. Вошел в небольшую прихожую с од­ним окном в глубину двора. Сбоку на стенке увидел вешалку, возле нее положил рюкзак , на крюк повесил берет и куртку. Вышла Мария Петровна из боковой комнаты.

— Спит еще Света, — сказала она, — поворочалась и спит...

Увидев под вешалкой рюкзак Зимарина, внесла его в зальце, где стоял круглый стол и высокая железная кровать. На кровати двумя пирамидами, в изголовье и в ногах, возвышались подушки разной величины. В простенках между окнами расставлены стулья. Бли­же к двери стоял буфет и рядом комод. Пол в зальце был земляной, промазан и застлан самоткаными ков­риками.

Мария Петровна подошла к комоду, достала выши­тый рушник с кистями, протянула Зимарину.

— С дороги умыться хотите, так вот умойтесь. Во дворе у нас рукомойник, — сказала она, — а я посне­дать сейчас соберу.

«Наверное, от бабушки или прабабушки», — поду­мал Зимарин о тонком рушнике, тоже, как и дорожки, домашнего тканья. Как все это уцелело в войну, уди­вился… Достал из рюкзака зубную щетку, бритву и вышел к умывальнику.

Было желание первым делом обойти вокруг дома, выскочить в огород. И он с какой-то внутренней ро­бостью заглянул было за стог сена. Но тут же сдер­жал себя: «Не торопиться, не война!..» Хотелось и здесь продлить миг узнавания, который потом уже не повторится.

Рукомойник был прилажен на вкопанном в землю столбике возле вишен... Зимарин поискал глазами по­греб, где бы он мог быть — наискосок от входа в хату...

Но погреба не было. Побрился возле рукомойника, умылся и вошел в зальце с томительным ощущением неизвестного ожидания...

Мария Петровна поставила на стол тарелку с пше­ничным хлебом, нарезанным крупными ломтями. Хлеб был желтоватого цвета, слегка зачерствелый, с вкус­ным запахом мякиша. Мякиш под ножом сжало и те­перь на тарелке он распрямлялся: будто ломти ды­шали. На скатерть осыпались крошки, похожие на крупные хлопья. Зимарин протянул руку, взял отпав­ший от ломтя пухлый кусочек и положил в рот...

• Очень вкусный хлеб у вас, — сказал он хозяйке, когда она вошла с миской горячей густой лапши с гу­сятиной. ..
• Кушайте на здоровье, — поставила миску перед Зимариным... — Пшеница этот год у нас больно уда­лась, мука спорая... — сказала хозяйка о хлебе. При­села было на стул, но сразу же встала. — Молочка остуженного из погреба принесу, попейте... Сами мы позавтракали. Дуся, сноха, с птичника домой прихо­дила, а сыну я отнесла... Сегодня близко он, у стогов, торопятся со скирдовкой... — пояснила она и вышла за молоком.

Принесла кринку, достала из буфета стакан, села опять возле стола.

• Издалека, видать, приехали? — спросила Зима­рина , немного помедлив.
• Из-за Москвы, — сказал Зимарин, назвал город, в котором жил.
• Говорили, войска, которые нас освобождали, то­же из-за Москвы... все больше сибирские...
• Были у нас и сибиряки, — ответил Зимарин, — и москвичи, и ваши, донские... А один командир роты из ваших мест... До войны агрономом был... Привалов Алексей... — И выждал, глядя на хозяйку... Ма­рия Петровна молчала, и тогда Зимарин сказал: — Его здесь должны знать. Он был известным в области агро­номом… Новые сорта пшеницы выводил ... — добавил в надежде...

— У нас в колхозе тоже был хороший агроном, мо­лодой, — сказала Мария Петровна. — Но того Семе­ном звали, по фамилии Подковин... А Привалова не слышала, хотя вроде бы и знакомая фамилия. Из ста­риков или из руководства кого надо спросить... Яков мой знал многих по округе... Вот, может, Лукшу спро­сить, теперешнего агронома...

Она не договорила. В комнате рядом с зальцем, за плотной занавеской вместо дверей, захныкала и в го­лос заплакала внучка. И бабушка заторопилась...

— А вы ешьтэ, ешьтэ, — сказала она, вставая, за­метив, что гость сидит с опущенной ложкой... За пере­городкой заворковала: — Светочка проснулась, а к нам дядя приехал...

Потом вышла в другую дверь. Умыла, нарядила внучку в новое платьице и вынесла к гостю.

— Вот мы какие, — сказала она и опустила Свету на пол.

Девочка уставилась удивленно на незнакомого дя­дю. Зимарин наклонился к ней.

— Здравствуй, Света, — сказал он, протягивая ей руку.

Света сначала постояла, потупясь и прижав к себе ручки, потом ухватилась за бабушкин сарафан, гото­вая заплакать.

— Да ты, Света, не бойся, — прижала ее к себе ба­бушка.— Это дядя хороший. Он нас всех спас. И папу твоего спас, и бабушку, и тетю... И тебя тоже спас... — сказала она и взяла внучку на руки...

Света сдержала слезы, но все еще не спускала с дя­ди по-детски тревожных глаз...

— Мало видит людей, — сказала бабушка, оправ­дывая внучку.

Слова Марии Петровны «он нас спас», словно кем невзначай брошенный камень, ударили Зимарина по наболевшему...

«Неужели то была тетка Лушка, и двое ее детей погибли в погребе», — подумал он...

— Светочку никто не обидит, дядя Светочку оби­деть не даст, — приговаривала Мария Петровна.

Опять было хотела ссадить внучку с колен, чтобы налить гостю молока, но Света держалась за ее плечи.

— Вот попейте молочка теперь, — предложила Зи­марину, привставая... — Дай я дяде молочка налью, — уговаривала внучку.

Но Зимарин остановил ее, протянул руку к кринке.

• Да вы не беспокойтесь, Мария Петровна, — я налью... У матери дома тоже такие кринки... — ска­зал он. — Мать говорит, что молоко в них вкуснее...
• В кринках хорошо молоко держать, — подтвер­дила Мария Петровна. — И прохладу дают, и устой хороший...

Он пил молоко, а Мария Петровна приговаривала, глядя то на внучку, то на Зимарина.

— Не познакомилась еще Светочка с дядей, вот по­живет дядя у нас подольше, и подружитесь. — И вдруг спросила Зимарина: — Поди, ведь все вспоминаете, кто погиб?.. Да как и не вспоминать, — ответила себе.— Такое тут было... И я вот с детками не знаю, как жива осталась. Сперва мы обрадовались, армия наша при­шла, без большой стрельбы все обошлось. Коменданта ихнего, немца, врасплох застали. Кто был с ним, и по­лицаев, и итальянцев, тоже захватили. А после сразу нежданно-негаданно, откуда ни возьмись, туча разного войска... И сколько людей полегло, богу знать... В Алексеевку художник один приезжает, тоже здесь воевал. В степи на буграх стояли... Уйдет, говорят, туда и рисует, и рисует все... О Лисичкине, комис­саре, рассказывал. В парке комиссар похоронен, как герой... знаете, поди... И я вот все тоже вспоминаю девушку, которая нас с Лукерьей в санчасть отвозила. Врачом она тут была... И о солдатике часто думаю. В стогу он у меня ночь просидел, раненный… — Она перехватила другой рукой внучку и смолкла, заметно разволновавшись.

Зимарин медленно поднялся из-за стола и прошел в переднюю к вешалке, где в кармане куртки были у него папиросы. Взял куртку и снова сел к столу...

Та девушка-врач, которая отвозила Марию Петров­ну и тетку Лушку в санчасть из этого хуторка, могла быть только Наташа. И эта его догадка перешла в не­терпеливое волнение, как перед минутой встречи... Но встречи этой, он знал, не может быть, а миг этого ожи­дания неизвестно почему все хотелось продлить...

Мария Петровна ссадила внучку с коленей на ков­рик, сказала Зимарину, видя, что он куда-то собрался:

• Может, отдохнули бы с дороги, прилегли. Я вот и кровать разберу...
• Спасибо, Мария Петровна. Лучше я похожу. Не терпится взглянуть... Ведь тут воевал, — сказал он.— В балку пройду, по которой мы сюда зимой той подо­шли…
• Вот и Прасковье Федоровне Оголевой тоже все хотелось осмотреть, где сын воевал. По нашей Камен­ке ходила, по Арбузовке, в степи была, расспраши­вала, кто что знал да слышал... А вы раз тут были, сами все знаете... Ваня придет, обрадуется. Ему все хочется поговорить с человеком, который бы в наших местах воевал. Вам так обрадуется, — повторила она...
• Вашего сына Иваном зовут? — спросил Зима­рин.
• Ваней, вот с ними и живу, внучку нянчу, — ска­зала Мария Петровна. — Хату новую выстроили, ста­рая больно плоха была... Ваня — механизатор: и трак­торист и комбайнер и на других на всех машинах работает... — говорила она медленно, шла от слова к слову, рассказывая о доме и семье...

И был такой миг, когда Зимарин почти наяву, яв­ственно услышал голос хозяйки, идущий тогда из глу­бины погреба: «Ваня, Ваня!..» И он тут же поспешил выйти...

Мало ли на свете Иванов, противореча своему чув­ству, думал он. Вот и Оголева тоже звали Иваном...

Во дворе он закурил, подошел к изгороди и, обло­котившись на жердину возле калитки, стал смотреть на белесый полынный луг перед окнами хуторка и на бугор, с которого разглядывал он только что Арбузов­ку. А рядом была балка Ромашкин Яр...

 

5

Зимарин еще до войны окончил институт и должен был работать недалеко от своих родных мест в неболь­шом городке учителем истории. Но призвали в армию, и он в первый же день войны оказался на фронте. Все обернулось не так, как думалось... Отходили с боями по белорусской земле. Выбирались из окружения, не зная толком, что вокруг творится...

После ранения попал в моторизованную бригаду командиром роты. Танковый корпус, куда входила бригада, ожесточенно дрался в сталинградских степях, на дальних подступах к городу. Эти бои явились для Зимарина суровой школой выдержки. Но ему везло. Он опять был только легко ранен. После направлен в Гвардейскую дивизию, в которой и воевал до конца войны. Дошел до Берлина, командуя уже полком в зва­нии полковника...

Придя с войны, наведался в свой институт, мечтая о заочной аспирантуре, и его сразу же оставили на ка­федре…

Через всю жизнь человечества прошли войны. И все узнанное об этих войнах, малых и больших, древних и поздних, Зимарин процеживал сквозь увиденное и пережитое им самим на этой войне... Перед глазами возникали седые холмы Дона, дремотные трясины Бе­лоруссии, Польша, Чехословакия, Германия — все те земли, где пришлось побывать... И вместо древних ратников на полях давно минувших сражений он видел своих гвардейцев... И те, кому он рассказывал о вой­нах и сражениях, его студенты, не просто запоминали слова преподавателя, а узнавали живые трагедии че­ловеческих судеб...

Наступление на Дону было поворотным для Зима­рина… Отступления, выходы из окружений кончи­лись... Перед их дивизией в излучине Дона стояли отборные части Восьмой итальянской армии... В пер­вые же часы батальон Зимарина блокировал опорный пункт противника и захватил более сотни пленных. Пленных согнали в балку, выходившую к Дону. Сер­жант, выделенный с отделением для конвоя, покрови­тельственно покрикивал:

— Алло, итальяне, марш, марш! — И махал ав­томатом, показывая, куда пленным надо идти...

Итальянцы двигались медленно, больше топтались на месте, и сержант деликатно торопил:

— Шнель, шнель...

Потом приказал все же своим бойцам поэнергич­ней растолковывать пленным свои команды. И дело по­шло веселей. А он сам, зайдя сбоку, с грозным видом стал подсчитывать ногу нестройной еще колонне плен­ных:

— Айн, цвайн, драйн... — Итальянцы задвигались живее.

Зимарин, оказавшись в балке, секунду наблюдал эту картину, улыбаясь. Заметил в толпе пленных офи­цера, подозвал, сказал по-немецки:

— Скомандуйте марш бегом...

Офицер выкрикнул команду, и толпа пленных за­трусила по балке к Дону.

— Сержант! — крикнул Зимарин, заметив наверху разрывы мин. — С пленными бегом по берегу до пере­правы. Там сдашь их и назад. — И добавил уже в виде просьбы: — Увидишь на переправе старика плотника в лохматой черной шапке и с густой бородой... пере­дай ему привет от меня... От капитана, скажи, баталь­онного... Вот, мол, пленных ведем, наступаем, вперед пошли... Старика обязательно разыщи! — добавил уже категорически. Ему хотелось, чтобы старик тот ви­дел его, Зимарина, пленных...

Дальше пленные итальянцы были уже в каждом населенном пункте. И у Зимарина мелькнула ирониче­ская мысль, что он здесь, на Дону, столкнулся с теми, кто считал себя потомками прославленных римских легионеров. Эти завоеватели, как и их предки, тоже, наверное, думали поначалу, что овладевают миром...

И вот гордые вояки безоружными бредут теперь по степи... Через переводчика, взятого в плен, Зимарин даже заговорил о римских легионерах с одним стар­шим итальянским офицером. На лице офицера возник­ла гримаса испуга. И он бессвязно пролепетал что-то вроде, что их сюда Гитлер и Муссолини силой посла­ли... «Э-э, да, видно, вас и взаправду историей пич­кали, завоеватели мира...» — подумал иронически Зимарин. И мысль о потомках прославленных завое­вателей потеряла интерес... Но потом она вдруг опять возникла, уже в Арбузовке, где были не сотни, а тысячи пленных. И эти пленные уходили на восток с нескрываемой радостью, что теперь-то они останутся живы...

Много лет спустя после войны Зимарин явственно увидел, что именно Арбузовка и была для итальянской армии, вступившей на советскую землю, той последней ухабиной, где основательно надтреснутая ось военной колесницы дуче надломилась совсем. До Арбузовки итальянцы еще не умели так речисто выговаривать: «Гитлер капут», «Муссолини капут»... А после разгро­ма Восьмой армии сам дуче обратился к фюреру с дер­зновенной мыслью поладить с русскими...

С итальянскими солдатами Зимарину после Арбу­зовки пришлось еще столкнуться в одном небольшом городке. Там они выходили группами из подвалов и окопов, даже рук не поднимая. Будто заранее было условлено, что они сдаются в плен. Многие прихваты­вали с собою немцев. А трое парней (еще и бой не за­тих), подвыпившие, видно, брели по площади и пели нашу русскую «Катюшу». Пели так, что стрельба стих­ла с той и другой стороны. Стало всем весело. Даже в Арбузовке итальянские солдаты такими еще не были, как в том городке. В Арбузовке они искали в развали­нах хат партизан, забрасывали гранатами погреба, где прятались старики, женщины и дети. На их глазах был эсэсовцами растерзан комиссар Лисичкин...

Об Арбузовке, что есть такое село в глухой донской степи, Зимарин узнал до начала наступления на Дону. Как раз об этом селе и поведал ему старик Федор, плотничавший на переправе. Но тогда Зимарин еще не знал, что придется ему побывать в Арбузовке и там снова встретиться со стариком Федором...

Старик тесал сосновые бревна в низкорослом ку­старнике у самого Дона, чуть в стороне от дороги. Сту­чал и стучал топором. Бревна были плохо ошкурены, почернели сверху и немного залежались, но сухие и яд­реные. При ударе издавали тонкий, певучий звон. Зи­марин любил этот звук крепкого, вылежавшегося де­рева и сразу же свернул с дороги на призывный дере­вянный звон. Подошел, поздоровался с бородатым плотником. Тот перехватил топор, кивнул с неодобре­нием, как-то нехотя и опять принялся тесать. Щепа под его топором отставала от бревна лентой, топор легко ходил, и Зимарин подумал о плотнике: «Мастер!»

Над Доном и степью в тот день висел тяжелый моз­глый туман. Нечего было бояться самолетов. Старик и торопился без немецких самолетов закончить день. И Зимарин тоже торопился, пока туман, провести свои роты на плацдарм в излучине Дона, откуда должны будут они перейти в наступление...

Тогда все торопились. И казалось странным, по­дойти так вот к плотнику на военной переправе и раз­говором отвлечь его от дела. Но Зимарин не утерпел, подошел...

Встал у комля бревна, вынул еще не потертый в окопах синий, вышитый красным кисет и свернул ци­гарку. Старик все тесал.

• Перекурите, — сказал Зимарин. Он видел, что старик тесал давно без отдыха.
• Вот дотешу, — ответил старик, но головы не под­нял.

Минуты две еще тесал. Дотесал, оперся топорищем о бревно и медленно, с болью видно, разогнул замлев­шую спину. Сделал несколько шагов и сел. Зимарин тоже сел рядом, ближе к комлю. Протянул старику ки­сет. Но старик от махорки Зимарина отказался.

— Свой есть, — сказал он и наклонил голову вниз, кладя рукавицы на бревно между собой и Зимариным. То ли не хотел командира обижать табаком, то ли не больно желал разговора, но кисета Зимарина «не за­метил». Медленно полез в карман ватных брюк за сво­им, не сердито, но все же с легкой укоризной покосив­шись на Зимарина, вроде бы осуждая, что тот хочет его табачком задобрить.

Зимарин тогда сразу не мог понять, что значил этот взгляд старика. Пожалуй, только потом, в Арбузовке, он разгадал этот взгляд. А на переправе, в излучине Дона, в эту первую встречу со стариком, он только по­думал о его угрюмости и ощутил неловкость, что в та­кое время подошел к человеку безо всякого дела. Ска­зал старику, как бы в оправдание своего поступка:

• Роты должны подойти, встретить надо... — Ста­рик оторвал полоску от армейской газеты, и Зимарин решительно протянул ему кисет, который все еще дер­жал в руках: — Попробуйте, у меня свежий... Хозяин на дорогу снабдил...
• Разве что, — сказал старик. Взгляд его смяг­чился, но он еще помедлил, будто раздумывая, брать или не брать у этого командира кисет. И все же взял. Только чтобы незнакомого человека не обижать...

  Но и после этого разговор не больно выходил.

— Наступать собираетесь или как? .. — сухо спро­сил старик.

Зимарин услышал в этих словах старика и горечь и терпение великое. Но виду не подал. Горечь и тер­пение были тогда у всех.

— Да уж надо!.. — сказал неопределенно, вроде бы с какой-то ленцой. Будто наступать только еще на­стает время, как оно настает каждый год в крестьян­стве для пахоты, сева и сенокоса...

Старик склонил ниже голову, словно его кто неви­димый пригнул... В этом наклоне головы было власт­ное, решенное не им, стариком, и не Зимариным, а са­мой жизнью сказанное: «Надо!..» Затянулся махор­кой еще раза два, сплюнул горечь на щепу, не подо­бранную еще никем, и опять резко спросил Зимарина:

— Ротный или батальонный будете? ..

• Батальонный, — усаживаясь удобнее на бревне, ответил Зимарин. Подумал, что об этом старик мог бы и не спрашивать. Но раз уж спросил, Зимарин ответил прямо: не велика тайна.
• Вижу, что капитан, — опять заговорил старик, довольный, видимо, что командир попросту с ним, без утайки. — Раньше капитаны больше ротами командо­вали. — Потрогал бороду, еще не белую, а только пе­пельную, приподнял ребром ладони концы густых усов и опять сплюнул. — А табачок хороший!.. — закашлял тягуче. — Нынче пошли войска за Дон, дай бог... — Видно, об этом он и думал, о войсках, чтобы скорее они шли за Дон.

Докурил цигарку и взялся за топор, оставленный в самом комле бревна.

— Два бревна засветло вытесать надо, — сказал он Зимарину.

Еще несколько раз Зимарин заходил к старику на переправу. Потом со стариком познакомилась Наташа, многие командиры и солдаты батальона. Старик все плотничал и по-прежнему был неразговорчив. Но при последней встрече, перед самым уже наступлением, он вдруг заговорил с Зимариным о молодой вишенке , за­цветшей этой осенью возле хаты в наступившую было теплынь.

— Бабы возрадовались, к доброй вести! А где она, весть такая?.. От младшего сына все слуху нет... Ле­том было бумагу получил: без вести пропал!.. А потом трое вышли из окружения. Сказали, что вместе с ним выходили... а ему выйти не пришлось. В Арбузовке, не так уж чтоб далеко от нас село в степи... Там пре­датели его схватили... — И замолчал, взглянув резко сбоку на Зимарина.

Зимарин участливо слушал. У него пока было вре­мя не торопясь посидеть со стариком. Он понимал что значит «предатели схватили». Старик тоже понимал все о предателях. Потому спросил не о предателях, а о дру­гом, решив, видно, что можно спросить:

— А как это без вести пропасть?.. У всех без ве­сти, через дом тоже без вести!.. Целые полки без ве­сти... А как же это, без вести?... — Опять взглянул на Зимарина, как бы стараясь увидеть желаемое выра­жение на его лице. А Зимарин неловко опустил глаза. Тогда старик полез за пазуху, вынул старый бумажник и показал карточку парня лет двадцати в казачьей фуражке набекрень. — Вот он, сын, без вести пропал, как мог без вести?..

Старик должен был сказать командиру, который идет за Дон, что нельзя больше солдатам пропадать без вести. Он видел, что Зимарин это понимает, и, не говоря ничего больше, подал ему карточку. Пока

Зимарин ее рассматривал, он тяжело, долго молчал. Потом, решившись, открыл тяжкую думу свою.

— Пойду следом за войсками в село то, в Арбу­зовку... Может, что о сыне узнаю, как его там схва­тили... Окруженцы говорили , будто женщины к поли­цаю послали. Сказали, что этот полицай у них свой... А он вон каким своим оказался. Сына под автомат, а эти, выходит, скрылись...

Зимарин слушал старика, рассматривал карточку, старался запомнить облик его сына. Старик, видя, как пристально командир глядит на фотографию, сказал:

— Ну, ну, посмотрите... может, случится, где и встретите...

И не беря из рук Зимарина карточку, поведал ему, что старуху свою и невесток, жен старших двух сыно­вей, с внуками отправил подальше от греха. А сам вот на переправе тешет... А после опять заговорил о ви­шенке зацветшей, как о доброй примете. Что ждут все бабы известия такого, тоже думают, что не может без вести сынок сгинуть... И тихо, печально вымолвил, кивнув на застывший Дон:

— А там как жинки с детьми?.. Лют немец, зверем нынче стал, фашист... А они там, по ту сторону, все солдатки...

Зимарину хотелось утешить старика. Не только молчаливым сочувствием, но и словом. И он сказал, что у них, в Ярославской, тоже считается хорошей при­метой, когда осенью зацветает черемуха или молодая яблоня. Старик упрямо ждал доброй вести о сыне и хотел верить в примету. Только делал вид, что не ве­рит, а сам верил. Потому и вспомнил о зацветшей осе­нью вишенке. Это Зимарин понимал...

Старик слушал Зимарина, чуть ли не к самым ко­леням склонив голову, все угрюмел и молчал. А Зима­рин к чему-то еще сказал, что в сорок первом долго не мог домой письма отослать, тоже из окружения вы­ходил. И закончил совсем нелепым предположением, что сын старика в Арбузовке или в другом селе мог на время пристроиться, многие раненые так оставались.

— На войне всякое может быть, — подвел итог раз­говору и встал. Попрощался и пошел: нельзя было дольше сидеть...

Старик досадливо шевельнул свисшими с колен ки­стями рук, крякнул, как от горькой обиды, и резко, с укором из-под клочковатых в инее бровей глянул было решительно на Зимарина, подозревая, видимо, в его словах недобрые мысли. Но тут же разом сник, не проронив ни слова, не зная, что думать о сло­вах командира.

Зимарин понял, что обидел старика. Если бы он вы­ложил суровую солдатскую правду, почему в сорок первом не мог долго письма домой отправить, старик бы его не осудил. А тут он вроде бы оправдывал, что на войне солдаты пропадают без вести. И наводил не­вольно старика на нехорошие мысли...

Зимарин уходил с переправы, чувствуя взгляд плот­ника. Казалось, что он так все и будет сидеть на брев­не со склоненной головой и думать, что зря потерял время в разговоре с этим командиром. Хотелось огля­нуться, но сдержался: чем уж тут дело поправишь?.. Надежды, что они встретятся еще и поговорят, в то время не было...

А старик рассказал Зимарину о своем несчастье, потому что верил в сына. И ему нужно было, чтобы и другие верили. У него томилась душа, что кто-то мог не поверить. И он надеялся хоть немного высвободить боль из сердца в разговоре о сыне с побывавшим в боях командиром. А Зимарин не сумел его понять до конца и найти для него нужное слово. Боль его не унял, а за­гнал вглубь, в нутро. Сам Федор во сто крат лучше других все понимал и знал. И не Зимарину было уте­шать его, учить терпению...

После новой короткой встречи с плотником в балке Ромашкин Яр близ Арбузовки Зимарин верил в его сына. И потом, идя по освобожденной земле и дальше, до самого Берлина, до конца войны, все вглядывался в лица бывших в плену наших солдат, надеясь встре­тить чубастого, горбоносого казака с острым и смелым взглядом карих глаз. О глазах, о росте и других при­метах успел сказать ему Федор при короткой их встре­че в балке. Опять вынул из-за пазухи карточку сына и сказал приметы.

Но встретить сына Федора Зимарину так и не уда­лось... И поверить, что он погиб, Зимарин тоже не мог, потому что не верил в это сам старик Федор.

Старик Федор и его сын, как и хозяйка глинобитной хатенки в этом вот хуторке, крепко засели в сознании Зимарина. И теперь здесь, в Арбузовке, ему надо было узнать о них, разгадать судьбу их всех... И хотелось, чтобы их судьбы оказались счастливыми.

 

6

Что ему с батальоном надо маршем следовать в Ар­бузовку, Зимарин узнал на четвертый день прорыва обороны итальянцев в излучине Дона... Полк подо­шел к большому селу и занял его в скоротечном бою. Основные силы противника с танками и артиллерией отошли из села заранее, оставив солидное прикрытие из одних итальянцев. За своими спинами справа и сле­ва оставленные в селе итальянцы слышали громыхание жаркого боя, понимая, что им уже некуда отходить. Почти не оказав сопротивления, более двух тысяч ита­льянцев сдалось в плен. Откуда-то с тыла, по обочным дорогам, все продолжали выходить к селу большие группы итальянцев. Почти без сопротивления сдава­лись в плен. На следующий день Зимарину было при­казано следовать в направлении Арбузовки, обеспечи­вая левый фланг дивизии. В Арбузовке занять юж­ную окраину и воспрепятствовать выходу противника на Алексеево-Лозовский шлях...

Зимарин нанес на карту маршрут, не сразу поняв, что Арбузовка — это и есть то село, о котором говорил старик Федор на переправе. И обрадовался, что может еще встретиться со стариком. Он наверняка идет где-то следом за наступающими частями.

Вызвал командиров рот, объяснил задачу... При­валов прильнул к карте, переспросил:

— В Арбузовку? .. — И, не дожидаясь ответа, ска­зал: — И балку эту, Ромашкин Яр, по которой пойдем, и село хорошо знаю, приходилось бывать...

Когда колонна батальона двинулась, Зимарин с укором, не скрывая удивления, выговорил Прива­лову:

— Что же молчишь, что дом рядом? .. Привалов смутился и тут же объяснил, вроде бы

виноватый, что дом не рядом, далеко еще, но в Арбу­зовке бывал у товарища. А поблизости в большом селе есть родственники.

И с грустью и тоской поведал Зимарину:

— О чем можно говорить, когда у солдата семья по ту сторону?..

То ли излишней внимательности к себе опасал­ся, то ли из-за чего другого, но дальше от разговоров о семье уклонился. Помечтал только, что хорошо бы в это наступление до дому дойти. А то захватит при­фронтовая линия,угонят всех...

Шли молча какое-то время. Дорога была запоро­шена пушистым снегом, выпавшим накануне. Идти было трудно. Зимарин не хотел донимать Привалова расспросами о доме, зная, сколько разных предполо­жений может тут быть. Но он неожиданно сам начал разговор.

— Сегодня будет моя первая встреча с родной зем­лей. В Арбузовке на полях моя пшеница посеяна в со­рок первом... И сад с товарищем там заложили... Балкой пойдем, поглядим, где байбаки живут...

Он с трепетом ждал этой первой встречи с осво­божденной своей землей, как, видимо, ждут этого мига возвращавшиеся изгнанники...

В балку Ромашкин Яр батальон спустился в за­индевевшем дубовом бору. От бора эта балка и на­чиналась. Она была глубокой, и по ней рискованно было идти вслепую. Зимарин решил отправить на са­нях вслед за разведкой дозоры, чтобы они взбирались на холмы и просматривали вокруг степь...

В степи всюду виднелись стога необмолоченной пшеницы. Они были обметаны снегом и походили на курганы или занесенные бураном хаты. К одному та­кому стогу-хате вели из балки наполовину запорошен­ные следы. А сам стог у основания с наветренной сто­роны чернел пятном. Дозорные заметили эти следы и черноту в стогу... Из балки по сигналу дозорных под­нялся на холм Привалов. Оглядел стог и дал вверх очередь из автомата. Затем вышел вперед и помахал над головой рукавицей. В бинокль легко было заме­тить сразу же возникшее движение в черном пятне стога. От него отделились три фигуры и двинулись к балке по старым следам. Фигуры приближались. Они торопились, бредя по рыхлому белому снегу. Спотыка­лись, падали часто и на ходу отряхивали большие свои рукавицы.

Это были трое итальянских солдат. Один, идущий впереди, подавал знаки не стрелять, больше других торопился, чаще падал и, вставая, все улыбался. Ко­гда итальянцы совсем приблизились, наш дозорный, маленький щуплый солдат, мальчишка совсем, резко вскинул автомат и выпустил очередь по переднему улыбающемуся итальянцу. Сержант, стоявший рядом, схватил бойца за руку, а боец закричал в отчаянном припадке:

— Он смеется!..

Подошел Зимарин. Итальянец лежал, уткнувшись лицом в снег, жалко поджав под себя ноги. И еще ды­шал. Двое других итальянских солдат не спускали страшных глаз с сержанта, все еще державшего за руку щупленького бойца-дозорного...

Боец молчал, потупив взор. Привалов, помедлив, спросил его, словно школьника:

— Зачем ты это сделал?.. Он радовался, что в плен попал, а ты его убил...

Боец не выдержал и прокричал по-мальчишески капризно и болезненно:

— Почему он смеялся? ..

Привалов пристально, укоризненно и вместе жало­стливо посмотрел на него, велел сержанту увести его вниз. Опять оглядел степь. Сказал о бойце Зимарину:

— У него немцы убили мать и отца. А младших се­стру и брата в Германию угнали.

В балке Зимарин и Привалов подошли к бойцу.

— Покажи фотографию, — попросил Привалов.

Боец вяло расстегнул пуговицу подпаленной на гру­ди шинели и достал из бокового кармана кожаный бумажник. Фотография была завернута в четвертушку газеты, протертую на сгибах. Привалов взял пакетик, развернул газету.

Два дюжих немца стояли возле тесового крыльца нового бревенчатого с коником дома и задорно смея­лись, видя, как рвутся из рук других немцев подросток и девочка лет семи. За спинами немцев, тащивших де­тей, на тропе в луже крови лежали рядом мужчина и женщина. Мужчина лежал навзничь, разбросив руки, а женщина — на правом боку, мучившаяся, видно, еще...

— Этих немцев партизаны поймали, — сказал При­валов.— Фотографию у них взяли... парню и при­слали.

Боец отвернулся, и у него затрясся подбородок и заходили руки. Сержант опять его отвел в сторону. Зимарина охватила ярость. Он бросил холодный взгляд на итальянцев, притихших в балке на дороге.

— Покажите это им, — сказал он.

Увидя фотографию, итальянцы в испуге замахали руками.

— Не вы?.. Отмахиваетесь! — сказал стоявший рядом другой боец. — Небось не заступились бы за них, если бы на ваших глазах свершилось такое... Заодно с немцами нашу землю грабить пришли и нас убивать.

С обрыва четыре бойца спускались с раненым итальянцем. Неожиданно возле итальянца появилась Наташа. Тут же на снегу стала перевязывать его. Один из бойцов, несших итальянца, сказал:

— Что, сестричка, трогать его, мучить только, все равно вот-вот умрет.

— А для нас нет «вот-вот», — строго ответила На­таша. — Для нас он человек, как и все.

Боец что-то пробормотал смущенно.

В балке было много снегу. Наташа старалась сту­пать в следы, но все равно проваливалась, и снег на­бивался в широкие, раструбом, голенища ее сапог. Пе­ревязав итальянца, она велела санитару уложить его в сани, дать водки и обложить химическими грелками. Потом вышла на дорогу к повозке, разулась, вытрях­нула снег из сапог. «Надо сменить ей эти чеботы, — подумал Зимарин. — Они не для зимы...»

За эти немногие дни большого наступления им и минуты не выпадало, чтобы побыть наедине. Наташа до неузнаваемости изменилась. В чертах ее лица, в движениях появились решительность и некоторая рез­кость. Робость, так красившая ее, куда-то исчезла. Проступило наружу осознанное чувство независимости и гордости. Она была воином... Только когда встреча­лись их взгляды, вдруг все это временное в Наташе исчезало. И Зимарин улавливал в ее глазах внезапно вспыхнувшую нежность... И от этой ее искренней неж­ности, такой неестественной в страшной обстановке почти непрерывного боя, обоим становилось неловко. Наташа тут же краснела, стыдясь, отворачивалась или отходила от Зимарина. Кругом были люди, знакомые лица которых, и лицо самого Зимарина, искажались теперь каким-то сверхмерным напряжением.

Они старались избегать взглядов. И в балке Зима­рин, посмотрев на Наташу мельком, сбоку, подумал о ее «чеботах»...

Пленных итальянцев взяли с собой. По дороге Зи­марин и Привалов с помощью разговорника опросили их. Оказалось, что они позапрошлой ночью группой человек в сто пробирались этой же балкой тоже в

Арбузовку. Отстали, спрятались в стогу и вот отсидели там более двух суток. Один из итальянцев был рабо­чий из Милана, другой — фермер из-под Неаполя. А третий, убитый, — музыкант...

Зимарин тут же доложил в штаб узнанные сведе­ния, предугадывая, какой его может ожидать в Арбу­зовке противник. В ответ получил бодрое: «Дей­ствуй! ..»

Пленные остались в средине колонны батальона со штабной повозкой. Виктор еще что-то у них выспра­шивал. А Зимарин, обогнав колонну, опять пошел с Приваловым в голове батальона. Долго молчали. По­том Привалов как бы себе самому, раздумывая, ска­зал:

— Жаль парня, нелепо погиб. Музыкантом ведь он был...

— Нелепо, — согласился вяло Зимарин.

Сейчас он думал больше о своем бойце, застрелив­шем музыканта. Миллионы людей с той и другой сто­роны находились в положении и этого бойца и этого убитого музыканта...

 С бойцом-дозорным Зимарин снова случайно встре­тился на третий день боев в хуторке. Раненного, его вы­носили из боя два автоматчика... Фамилию дозорного Зимарин так и не мог сейчас вспомнить. А фотография убитых отца и матери бойца и угоняемых в неволю его младшего брата и сестренки — помнилась. И сцена в балке помнилась...

 Километрах в трех не доходя до Арбузовки, балку должна была пересекать полевая дорога. Зимарина эта дорога интересовала. Она соединяла два шоссе: правое, идущее от Мамоны, и Алексеево-Лозовское... Привалов сказал, что в степи зимой дороги может и не быть. Но что он ее помнит и не пройдет...

Дозоры дорогу прошли, а Привалов сразу приме­тил выем на склоне балки.   — Вот эта дорога, — сказал он Зимарину.

Сверили с картой — совпадало.

Вместе поднялись на круглый холм, который оги­бала дорога. Привалов вскинул бинокль и долго смо­трел в одну точку. Потом сказал Зимарину:

— Смотрите прямо левее руки... Седловину види­те... — вытянул руку в двупалой коричневой рука­вице.— Темное пятно показалось, — опять вскинул к глазам бинокль. — Движенье, ясно... — сказал опре­деленно. — Спускаются в балку... Там балка Крутенькая...

Зимарин приказал остановить батальон, продолжая наблюдение. Темные пятна появлялись и вновь исче­зали, потом слились лентой. Было ясно, что движется большая колонна...

• Могут балкой в Арбузовку свернуть, — предпо­ложил Зимарин, разглядывая карту.
• Похоже, — сказал Привалов. — А на бугре их дозоры, нас заметили...

Зимарин вызвал связиста с рацией и запросил штаб, кто может двигаться по балке Крутенькой в Ар­бузовку. ..

— В Крутенькой? — переспросил голос из штаба. И, помедлив, ответил:— Могут быть только наши... Наблюдай и держи связь, — посоветовал.

Зимарин почувствовал неуверенность в голосе го­ворившего с ним штабиста.

По своей инициативе решил оставить на бугре за­слон: взвод с двумя сорокапятками и отделением ПТР, а батальон тут же ускоренно двинулся в Арбузовку... Выслал вперед Ворожцова с разведкой, приказав ему сообщить в Арбузовке, если там наши части, о движе­нии по балке Крутенькой. И самому разведать балку...

Доложил опять в штаб о своем решении, получил ответ:

— Добро, действуй...

Взвод заслона вышел на бугор по следам Зимарина и Привалова, а для орудий пришлось расчищать выем, по которому выходила из балки дорога. Зимарин по­казал, где лучше поставить пушки, осмотрел позиции взвода и на санях уехал вслед батальону...

Только у тополевой рощицы он узнал, что это было за движение на дальнем бугре при спуске в балку Крутенькую...

Но если бы и сразу узнал об этом, вряд ли смог повлиять на события... А возможно, и смог бы... И на­верняка смог бы... Всего на минуты следовало опе­редить противника. И Зимарин тогда поднял бы на ноги всех в Арбузовке наших бойцов, запер балку... Но это ему стало ясно только потом. А сразу слова штабиста успокоили Зимарина... Но он, догнав ба­тальон, все же приказал дозорам усилить наблюдение и выслал вслед за Ворожцовым еще взвод охранения. С сознанием, что все меры вроде бы приняты, они шли с Приваловым ускоренным шагом в голове колонны, разговаривали...

Привалов на полшага отставал от Зимарина. И Зи­марин изредка поворачивал голову. И видел большие стоптанные сапоги Привалова, полы его короткой ши­нели и лицо человека, напряженно чего-то ждущего. И Зимарин невольно улыбался...

В одном месте балка суживалась, дорога какое-то время сжималась в теснине. Потом сразу, как узкий ручей в плес, входила в уширение. Это широкое место балки было похоже на гитару: узкий переход и сразу короб с перехватом посредине...

— Вот здесь, — возликовал Привалов, как только показался этот короб, — сурки и живут... байбаки по-­местному... За год до войны я за ними приезжал сюда. Взял две пары для развода... Люблю этих зверьков...

Рассказал, как они их ловили.

— Приживутся у нас,— уверял Привалов, — если только война не сгубит...

То место балки, где жили сурки, и было первой встречей Привалова с освобожденной им своей землей. И он радовался, что идет по родным ему местам. Го­ворил о сурках, показывая на крутые склоны справа, где под снегом были их норы. Часто оступался с до­роги и проваливался в рыхлый снег. И тогда Зимарин лучше видел его лицо... Они оба в тот миг, пока шли по селищу сурков, забыли, что идет война...

Живых сурков Зимарину тоже показал Привалов тем же летом в приволжских степях во время форми­рования дивизии... Возвращались со стрельб, и При­валов предложил заехать посмотреть на байбаков...

— Забавные зверюшки ... — старался заинтересо­вать Зимарина.

Пополнение в батальон еще не прибывало, и можно было отлучиться часа на два. Проехали верхом кило­метра три по пологой балке. В смешанной рощице, в тени деревьев, оставили лошадей и прошли логом даль­ше. Потом, пригнувшись, крались. На кочках нарытой земли возле нор стояли на задних лапах «часовые», охраняя свои семьи, вылезшие на волю.

— И у них тоже военное положение, — увидев часовых-байбаков, сказал Зимарин.

Привалов сразу не отозвался, напряженно вгляды­ваясь во что-то наверху балки. Прищуривался, при­кладывал к пилотке большую заскорузлую ладонь, жесткую, как у кузнеца, вслушивался в степь. И Зима­рин услышал легкое посвистывание, доносившееся из степи...

—    Вон они где, на озими, — сказал Привалов и встал, указывая, где паслись сурки.

На кочках «часовые» зашевелились. В степи наста­ла тревожная тишина, предвещающая беду. Они так именно оба с Приваловым и подумали, вспомнив каж­дый свою тишину перед боем.

Нетерпеливо желая, чтобы эта тишина быстрее кончилась, Привалов свистнул в два пальца, замахал руками и запрыгал озорно, следя, как озимь на краю поля зашевелилась и по ней покатились темные комки в балочку прямо к норам.

А Зимарин, не увидев сразу байбаков, а слыша только неистовый тревожный свист «часовых», залю­бовался Приваловым, представив, каким он был у себя в степи: длинный, как жердина, и задорный; до азар­та любознательный и до всего дотошный. Но добрый к разному зверью и природе.

Сурки поодиночке бежали к норам со всех сторон от озими. Зимарин замер... Они тогда оба с Прива­ловым пережили миг какого-то блаженного состояния, покоренные непотревоженной войной жизнью при­роды.

Сначала в норы вползли детеныши, окруженные взрослыми байбаками, затем самки. А потом уже сам­цы и последними — «часовые» с холмиков.

• Порядок у них четкий, — сказал Зимарин. И по­жалел, что они обеспокоили таких мирных зверьков.
• Им тоже тревога нужна ,—сказал всерьез При­валов. И тут же предложил Зимарину подойти к самым байбачьим норам.

В тот зимний декабрьский день, идя по балке Ро­машкин Яр, они этих волжских сурков вспомнили. А потом, сквозь тревогу, вслух помечтали побывать когда-нибудь в этой похожей на гитару логовине и увидеть здешних байбаков. Но глубоко в душе у них обоих таилось друг от друга сомнение: удастся ли это сделать — побывать здесь... А если удастся, то кому?.. Впереди их ждали многие тяжелые военные дороги. А где-то за двумя-тремя поворотами балки должна показаться Арбузовка. Тоже неизвестно, с кем и какая там будет встреча... Но об этом они думали каждый про себя. И торопились в Арбузовку: волне­ние встречи с ней нарастало. Кто же еще идет туда по балке Крутенькой?.. Кто придет первым?

А там, в Приволжье, на обратном пути от сурочьих нор, Привалов рассказывал Зимарину о своей донской степи, о ее черноземе.

Вечером в тот же день, как они вернулись со стрельбища, Зимарина вызвали в соседнюю деревушку, где размещалась рота Привалова: «Генерал там!..»

Зимарин особо не беспокоился. У Привалова всегда был порядок. Хотя в эти дни, до прибытия пополнения, командир роты больше походил на агронома, чем на командира. И с бойцами часто заводил беседы о зем­ле. Солдатам, побывавшим в боях, тоже надо было отдохнуть от войны... Но и о войне в эти минуты При­валов не забывал.

— Земля любит чистоту и свободу. И своего фи­лософа на ней... — говорил он солдатам. — А врага надо уничтожать, как уничтожают зловредные сорня­ки. Это тоже наука.

И он строго учил бойцов этой науке. Для него из­гнание со своей земли захватчиков было тем необхо­димым делом, сделать которое надо скорее, чтобы оно не мешало главному делу — хлеборобству.

Таким немного чудаковатым, с ласковыми прозви­щами «донской агроном» и «философ земли», он и про­слыл в батальоне. Пройти мимо поля он не мог, чтобы не взять на ладонь землю, не рассмотреть ее и не понюхать. Он словно бы боялся за время войны от­выкнуть от запахов поля, от самой земли, утерять что-то раз уже им открытое в ней...

Ротная канцелярия Привалова размещалась в доме председательницы колхоза. Там же была и контора колхоза. Привалов преображался, когда ему удава­лось вместе с председательницей и каким-нибудь ста­риком колхозником поездить по полям колхоза. По­том длинными вечерами шли у них беседы о земле... Командир роты расстегивал ворот гимнастерки, све­тился весь, делался домашним, как хорошо сдобрен­ное весеннее поле. За этими беседами о полях коман­дирская карта Привалова превратилась в карту земель колхоза. Вся была расчерчена на квадраты, заштри­хованные черным и коричневым карандашами...

В один из этих вечеров на тусклый огонек в окне председательницы и заглянул генерал, командир ди­визии. Вошел тихо. Не увидев сразу председательницу, добродушно, с оттенком иронии спросил склоненного над картой в кругу света керосиновой лампы Прива­лова:

— Что за сооружения начертили, лейтенант?..— не догадываясь еще, что перед ним тот самый коман­дир, которого председательница называла ученым и просила «прикомандировать» пока к колхозу...

Привалов был захвачен врасплох. Выпрямился, все еще храня на лице мечтательность. Выручил замполит командира батальона Москаленко, находившийся в это время в роте Привалова.

— Шефская помощь колхозу, товарищ генерал,— сказал Москаленко.

Адъютант генерала пояснил было:

• Это, товарищ генерал, агроном с Дона...
• Который химию земли на нюх берет, — вспо­мнил генерал свои беседы с председательницей. Тут же увидев ее самоё, улыбнулся. Разглядывая карту, по­молчал. — Невкусно там у вас на Дону после немцев земля будет пахнуть, — сказал он Привалову. — На шутки не обижайся, но карты сейчас для войны, а эта дана для учебы... — И все же по просьбе председа­тельницы разрешил оставить приваловскую карту для колхоза.

Генерал был из крестьян. И тоску Привалова по земле понимал... Они тоже поговорили о донских сте­пях и об особом сорте яровой пшеницы, которую При­валов выводил до войны у себя в колхозе. Генерал и оценил это в Привалове — его мечту и его пшеницу. Сказал ему стандартные вроде бы слова: «Семена— это основа...» Но эти именно слова и взволновали Привалова-агронома. Он отвечал генералу тихо, с гру­стью, как будто бы беседовал со старым казаком-хле­боробом.

— Вот только очистить землю надо... — будто и впрямь речь шла об очистке ее от кустарника, камней или заполонивших поля злых сорняков.

Оба они знали, что «очистить землю» не легко. Но этой очистки земля требует. И сделать все должны они, ее хозяева, сегодня — солдаты...

— Настоящий агроном, — сказал генерал в глубо­ком раздумье, — не то что для колхоза — для области будет находкой...

Генерал, побыв с полчаса, уехал. А Привалов отвел смущенный взгляд от стариков и председательницы, взял со стола цветные карандаши и стал их остро за­тачивать. Цветные карандаши были его слабостью. И он любил их затачивать, когда надо было от чего-то отвлечься. Заточит и попробует острие на мякоть боль­шого пальца... Три таких приваловских карандаша у Зимарина и сейчас хранятся дома в планшетке...

После этой беседы с генералом о земле у Зи­марина определилось прочное мнение о Привалове — агрономе, командире и человеке. В нем было все цель­ное и единое, как степь и все, что она рождает. Оба они были — и степь и Привалов — друг другу нужны...

До этого разговора с генералом командиры в ба­тальоне (молодые еще), да и сам Зимарин, подшучи­вали слегка над блаженной мечтательностью агронома о полях и своей пшенице. Только солдаты из крестьян постарше, как и генерал, понимали его мечтательность. Они думали о возвращении к земле после победы и знали, как тяжел этот путь. Им, полным сил, хотелось еще походить по полям пахарями... А путь к полям шел через окопы. Они это понимали так же, как и При­валов. Он был для них больше чем командир... Потом уже в излучине Дона они тоже добродушно шутили, когда лейтенант распекал их за мелкие и тесные окопы.

— Земля, видно, эта кисловата, не по нюху дон­скому агроному, вишь, сердится... — И тут же брались за кирки и лопаты.

Шутки были от смущения и неловкости, что их ули­чили в чем-то не на совесть сделанном...

Из этих окопов, прочных и удобных для стрельбы, рота Привалова и отбила вылазку противника. После бойцы говорили о своем командире роты:

— Ровно ведь чувствовал...

Но весь Привалов, как командир, открылся Зи­марину при прорыве обороны итальянцев. Рота его залегла под шквальным огнем и скатилась с бугра. Казалось, атака совсем захлебнулась. Зимарин при­полз в вымоину, где находился Привалов, резко спро­сил:

—   Чего ждешь, лейтенант, упустил момент!.. Привалов равнодушно, с внутренним вызовом, от­ветил на такой вопрос:

— Ждать нечего, кроме смерти... а я ее не жду...

Зимарин, не горячась, огляделся. Его тоже торопи­ли, дергали. Тут же поставил задачу батальонным минометам подавить огонь пулеметов. И Привалов объ­яснил, что выслал во фланг противнику трех снайпе­ров и два ручных пулемета. Они прижмут эти пулеме­ты, и он одним взводом справа атакует опорный пункт итальянцев.

—        А в лоб что лезть...смерть, — закончил он.

Не прошло и пятнадцати минут, как пулеметы про­тивника замолчали, снайперы и ручные пулеметы при­жали их, и взвод под прикрытием минометов почти без потерь занял опорный пункт... Привалов, не мешкая, пошел дальше. Не на виду у противника, а в обход скрытыми лощинами к тому смешанному лесочку, куда надо было выйти батальону для прорыва второй линии обороны итальянцев.

 Рота Привалова так и шла от села к селу с боль­шими и малыми боями, сюда вот, к хутору этому... Зимарин мысленно следил сейчас за ее продвижением и здесь, возле домика под цинковой крышей, как бы ждал ее появления вместе с Приваловым... Смотрел на дорогу, выходившую из лога от тополевой рощицы на луговину к хатам , как смотрят ожидающие... Опер­шись на жердину забора, курил, чувствуя, что за спи­ной, надо только оглянуться, стоит и та прежняя гли­нобитная хатенка, и погреб, и стог сена... А за стогом на правом склоне бугра в лощинке — НП Привало­ва... Но идти туда, за этот стог, Зимарин остерегался, боясь перескочить какую-то очередность узнавания и сразу расстаться с тем представлением пережитого здесь, которое оставалось все эти годы в нем.

 

 

7

 Докурив папиросу, Зимарин поколебался и бросил окурок за изгородь, где уже валялись другие окурки, пожелтевшие от солнца и росы. Видимо, тут было чье-то излюбленное место курения. Может, сын Марии Пет­ровны, Иван, вечером выходит поглядеть отсюда на свою степь, начинавшуюся сразу за тыном. И так же вот, облокотившись на жердину, курит, не торопясь. Иногда на папиросный огонек свернет с тропы кто-либо из проходящих мимо.

Мария Петровна, заметив у изгороди Зимарина, по­дошла к нему и опять было предложила отдохнуть с дороги.

• Находитесь еще, насмотритесь, — сказала она.
• Замечтался вот, — признался Зимарин. Взглянув на окурки за изгородью, хозяйка, будто

оправдываясь за случайный, не убранный вовремя сор, проговорила:

—    Андрей с Иваном вон что набросали... встанут тут и курят... Андрей — это тоже мой сын, — с гор­достью сказала она.—Оба они у меня трактористы, механизаторы по-теперешнему... Вечером прибежит, как о вас узнает...

Зимарин кивнул, удерживаясь от желания тут же все расспросить о ее сыновьях. И видя, что хозяйка чувствует его сдержанность в разговоре, сказал ей:

• О многом мне вас, Мария Петровна, надо рас­спросить. Но сразу не решусь, с. чего разговор на­чать. .. Вот похожу, осмотрюсь, соберусь с мыслями...
• Как же не посмотреть, — отозвалась живо Ма­рия Петровна. — Посмотрите... А поговоришь, будто и встретишься с кем близким.

Он вышел за калитку. Пересекая луговину на угол пашни, направился в балку Ромашкин Яр.

 Навстречу по дну балки от Дубового урочища все шел и шел его батальон. И там, где он шел, балка скрипела полозьями саней, была вся в движении. На кручах взвихривался искристый снег от стремительно­го спуска дозорных. Было солнечно. Промерзшие до звона на сухом ветру лучи отлетали от кристаллов снега и слепили глаза.

Сейчас балка выглядела совсем другой. Склоны ее были сизовато-серые, местами изрыты тушканчика­ми — земляными зайцами...

Зимарин шел балкой и жадно ждал, что вот-вот за поворотом ее покажется сурочье селище, где они оба с Приваловым мечтали побывать и посмотреть бай­баков. ..

И он сразу узнал уширение балки. Оно и сейчас было похоже на короб гитары. Почти на самом верху склона приметил глинистые бугры. Но еще не вери­лось, что это норы байбаков. Пригляделся к этим бу­грам: «часовых» на них не было... Помедлил и свист­нул, как это сделал Привалов в волжской степи. Свист медленно, как под сводом церкви, прокатился по кот­ловану, потом повторился эхом на крутых ярусах бал­ки. Но ни наверху, ни в самой балке движения не вы­звал. Значит, сурки залегли...

Подобрал валявшийся возле дороги сухой лозовый прут, оброненный, видимо, пастухом, и пошел вверх к норам. У одной широкой норы остановился, загля­нул внутрь, просунул лозовину до поворота. Призна­ков беспокойства внутри норы не было. Осмотрел дру­гие норы и поднялся по склону балки в степь, к пашне.

Степь выглядела как заштрихованная жирной тушью огромная карта. Чернота пашни жадно, будто песок влагу, вбирала лучи солнца. Из балки от иссу­шенной полыни поднималась светящаяся пыльца. Она расплывалась и дрожала легким маревцем. По этому маревцу и можно было проследить, куда тянулась балка.

Зимарин шел по изрытому плугами и траками гу­сениц краю поля и все как бы ждал, что вот-вот в бал­ке появится колонна батальона во главе с ним самим, тогдашним капитаном Зимариным...

И эта мысленная встреча его с батальоном про­изошла у того крутого холма, с которого они с При­валовым наблюдали за противником, спускавшимся в соседнюю балку...

Холм был вспахан, как и вся степь. На уклонах его топорщились глыбы изломанной земли, словно это были налетевшие на свежую пахоту оголодавшие по весне грачи. Зимарин определил то место, где, как ему казалось, выходили они с Приваловым на верхушку холма.

«Вот тут мы с тобой и стояли», — мысленно обра­тился он к Привалову...

Дорога, скрытая тогда под снегом, теперь видне­лась по обе стороны балки. Пересекала ее и обходила холм. Зимарину и нужно было пройти по этой дороге от их холма в балку Крутенькую, по которой подкра­лась к Арбузовке смерть...

Он представил, как по этой дороге к холму пошли бы тогда итальянцы и где могла бы произойти с ними встреча... Для его батальона встречный бой в откры­той степи был невыгодным... Батальон могли обой­ти, зажать в балке...

Он зажмурил глаза, заслонил лицо ладонью и уви­дел ту снежную степь и холм, на котором тогда стоял... И первым долгом возникли мысли о штабисте... Все было белым. В кругу бинокля на этой белизне ползла серая лента. Голос штабиста ответил, секунду помед­лив: «В Крутенькой... наши...» Это было преступле­нием штабиста. Он был еще не опытным штабным ра­ботником или совсем в штабе случайным. Настоящий штабист не стал бы говорить того, в чем точно не уве­рен. А тот сказал, не мысля плохого... Но все равно это было преступлением...

Зимарин отнял от лица ладонь, открыл глаза. Бе­лизна исчезла. И он невольно удивился солнечному теплу, яркому свету в черной степи. Заломило в гла­зах от внезапной перемены цвета. Мысли взбудоражи­ла смутная тревога... «А штабист тот так и не знает, что он хотя и косвенно, но повинен в гибели многих солдат... И если остался жив, то не терзается своей виной за их жизнь... А надо, чтобы терзался, надо, чтобы и другие знали эту его вину и терзались за него...»

К дубовому лесочку, от которого начал свой путь по балке Ромашкин Яр батальон, Зимарину идти те­перь было незачем. Батальон в его мыслях этот путь прошел, встретился с ним здесь, у холма, и опять ушел с ним же, капитаном Зимариным, и Приваловым к Арбузовке... А теперешний Зимарин должен был уви­деть, как шел тогда в Арбузовку враг по балке Крутенькой...

Тревожась, словно ему надо сейчас проникнуть в стан противника, Зимарин стоял на холме, как бы го­товясь к такому поступку... Поправил берет, одернул куртку и, решившись, пошел прямиком к дороге... Ноги соскальзывали с глыб, проваливались в яминах. Сухая земляная крошка, будто горох, попадала в бо­тинки... На дороге он разулся, чтобы вытряхнуть землю, постоял на теплом укатанном шинами машин черноземе. Почувствовав свободу, подошвы ног прият­но заныли, захотелось постоять на земле босиком. Сдернул носки, прошел шагов двадцать. Присел на краю дороги, как бывало в короткие солдатские при­валы... Думы у солдат на этих привалах были всегда о прошлом. И Зимарин сейчас думал о прошлом, о своих привалах, не пытаясь предугадывать, что он увидит в балке Крутенькой. Так не пытались предуга­дывать и солдаты, что их ждет в новом бою. Только смутно чувствовали опасность, от которой были безза­щитны. Солдаты верили тогда им, командирам. И он поверил тогда штабисту. И не поверить было нельзя.

 Крутенькую, тогдашнюю балку противника, Зима­рин увидел неожиданно, как все неожиданно откры­вается в холмистой степи. Удивился, что она похожа на все остальные балки и даже на балку Ромашкин Яр, по которой они сами шли к Арбузовке...

Дно балки скрывала выгорбина. Дорога за выгорбиной проваливалась и показывалась на другой сто­роне. Дальше можно было только угадывать, как она шла по степи с одного вспаханного холма на другой до самого шляха, с которого вынуждены были свер­нуть итальянцы... Отсюда по балке Крутенькой и от круглого холма по балке Ромашкин Яр было одинако­вое расстояние до Арбузовки. И у Зимарина, и у италь­янцев было поровну времени. Но итальянцы подошли к Арбузовке раньше. А точнее, одновременно с его раз­ведкой... Сержант Ворожцов даже успел предупре­дить первого попавшегося ему на глаза в Арбузовке командира о движении колонны по балке Крутень­кой... Но все равно было уже поздно...

С возвышенности, где были тогда дозоры итальян­цев, Зимарин посмотрел на степь, в ту сторону, откуда появилась колонна итальянцев... Потом повернулся к «своему» холму, где они стояли с Приваловым. Холм был неразличим в черной степи. Тогда он тоже был неразличим, но на белом снегу отчетливо виделись темные пятна...

По крутому склону Зимарин сошел на дно балки. В узком перехвате ее дорогой виднелись вмятины ко­лес повозки и следы копыт лошади. Подвода съехала вниз с той, «итальянской», стороны и свернула по бал­ке в сторону Арбузовки. Значит, и раньше балкой, как и теперь, проезжали на подводах... А на карте балка была непроезжей. И немцы и итальянцы не могли знать, что дном балки можно проехать. Без надежного проводника они не рискнули бы свернуть в нее. Даже Привалов не знал точно, проезжая та балка или нет...

Помня и зная другие дороги, по которым отступал враг, Зимарин зримо представил, где тут у итальянцев мог стоять указатель: «Arbuzovka 3 km». А указатель такой должен был тут стоять. У немцев всегда были указатели. Он мог стоять на обратном склоне, чуть в стороне. Так, чтобы на крутом повороте машины его не сбивали. Разворот для больших машин и танков на дне балки был трудный. И они вылезали на обрат­ный склон. Потом сдавали назад. Весь снег на спуске был перетерт колесами до земли, сделался сыпучим на морозе. Солдаты, уставшие и злые, шли по нему как по песку, спотыкались и ругались. Но видя: «Arbuzovka 3 km», ободрялись, мало заботясь о том, что их в этой Арбузовке ждет...

Постояв на дне балки, Зимарин пошел вдоль ручьевины еле заметным зимним следом... За дымчатой полынью на скатах опять мысленно увиделся белый плотный снег. А на серой сыпучей дороге орудия, тан­ки, машины и понурые итальянцы...

Шел балкой долго, медленно. Впереди возле ручьевины издали заметил деревце с кудрявой кроной. И это зеленое деревце отогнало зимние видения. Чуть ближе деревца, справа, зиял крутыми краями овраг, глубокой трещиной врезаясь в степь. Из оврага, как незримое что-то, вытекал сумрак...

День кончался. В балку спускались тени холмов и густели на дне ее, холодя неподвижный воздух. Ми­новав овраг, Зимарин остановился у деревца, сплошь увешанного маленькими розовыми грушками. В про­свете балки виднелась князьком соломенная крыша чьей-то хаты.

— Вот и Арбузовка, — обрадовался Зимарин. И за­торопился: уже поздно, ждет хозяйка, волнуется, куда гость пропал...

Оглянулся на овраг, беспокоивший его чем-то. Это место балки до конца боев было у итальянцев. Ходили разговоры, будто где-то в балке застрелился итальян­ский генерал, чуть ли не сам командующий... Эти слу­хи не очень тогда занимали Зимарина. Но разговоры запомнились... Он решил, что сюда, к этому оврагу, еще придет...

Свернул влево и в обход выступа, на котором виднелась хата, вышел к мостику берегом речки. За зарослями ивняка увидел хуторок Каменку.

 

 

8

Под акацией за изгородью, на том месте, где утром курил Зимарин, стоял, облокотившись на жердину, белесый парень. Завидя Зимарина, он бросил папи­росу и еще какое-то время глядел на неизвестного ему человека. Потом вышел за калитку.

На парне был голубоватый с чуть заметной поло­ской костюм, белая рубашка с галстуком и черные бо­тинки. А волосы были совсем светлые, с чуть рыжева­тым оттенком...

Зимарин, когда парень подошел к нему, сразу и обратил внимание на его волосы цвета свежей пшенич­ной соломы, только что выброшенной из-под комбайна. И подумал о парне: «Не казак». В его представлении все казаки должны быть высокие и черноволосые, ка­ким был Привалов. Или уж по крайней мере темно-русые. А этот был совсем северный блондин и ростом не больно выходил...

— Здравствуйте, — сказал парень, остановившись шагах в пяти от Зимарина. — Мать боялась, не заблу­дились ли?... Ушли в степь, а обратно в другую балку попали или не в ту сторону свернули. У нас заблудить­ся можно в балках...

Он улыбался мягкой, радушной улыбкой. И Зима­рин почувствовал к нему доверие, будто давно его знал. «Тот это или не тот Иван?..» —с волнением и в то же время с любопытством подумал Зимарин, при­стально вглядываясь в облик парня...

— Здравствуйте, — ответил он парню. Протянул руку, спросил:— Вы сын Марии Петровны, Иван?..

— Иван, — сказал парень.

И у Зимарина, как от желаемого долгожданного ответа, вдруг спала внутренняя напряженность, воз­никшая при встрече с парнем.

• Мать кликала, — продолжал Иван,— чтобы по­раньше сегодня шел до хаты, гость у нас... А вас все нет и нет. Я уж в Ромашкин ходил, мать сказала, что вы туда собирались.
• Я из Ромашкина прошел в балку Крутенькую. И вышел прямо в Арбузовку... — объяснил Зимарин.
• В Крутенькой были? — удивился Иван, будто балка эта была за тридесять земель или запретным местом.

Задержались у изгороди, говоря обычное при таких встречах, что тут все с войны изменилось и что все трудно сейчас узнать. Не торопясь вошли в калитку...

В кухне, сооруженной в вишневом садике, звякала посуда, черпали ковшом воду из ведра, и слышно было, как вода переливалась... Пахло дымком...

На веранде обиженно заплакал ребенок. Тут же послышался другой детский плач. Зимарин узнал го­лос Светы. Из вишен на плач выскочила молодая жен­щина.

• Ой, — воскликнула она, оторопев от неожидан­ности, увидя незнакомого. Смутилась и взбежала по стремянке на веранду.
• Сестра, — сказал Иван, — Ирина. Андрей, брат, за кавунами с матерью уехал, а то все кладовщика не было...

Ирина успокоила Свету и дочку, сошла во двор, успев глянуть в зеркало в прихожей, оправить волосы, выбившиеся из-под косынки, и одернуть фартук.

— Здравствуйте, — поздоровалась она с Зимариным. С любопытством и легким кокетством окинула гостя быстрым взглядом. Зимарину показалось, что Ирину привлекали его высокие залысины и седые виски... — С приездом вас, — добавила она, немного помедлив, все так же, то ли стеснительно, то ли зага­дочно, улыбаясь, вскидывая и опуская взор.

Зимарин пожал ее небольшую руку с шершавой ладонью, ответил на приветствие...

— Решили все же приехать к нам? — спросила она весело, не удивляясь тому, что он называет ее по име­ни.— А то говорят, говорят о наших освободителях, а ни один к нам не заявится. — И посмотрела на него на этот раз более долгим взглядом...

В дверях на веранде появилась другая молодая женщина. Зимарин догадался, что это Дуся, жена Ивана. Еще со ступенек она сказала Зимарину «здравствуйте» и сразу же позвала его в дом.

— Проходите в хату, — пригласила она. Сошла вниз, повторила: — Здравствуйте... с приездом вас...

И от этих, сказанных вслед за Ириной слов: «С при­ездом вас...» — на Зимарина пахнуло вдруг чем-то совсем близким, домом. И слышалось: «С возвраще­нием вас...»

Так его встречали и поздравляли с победой родные и знакомые односельчане и просто встречные, когда он возвращался с войны. Тогда была радость от счастья, что выжил... Огорчали только неизбежные слезы жен­щин по тем, кто не вернется... А сейчас был невыска­занный прямо упрек, что так запоздало он приехал сюда...

Ирина тут же уступила роль хозяйки Дусе. Что-то выплеснулось на раскаленную плиту, зашипело, и она порывисто метнулась в кухню, извинительно взглянув на Зимарина, скрылась за густым зеленым кустом.

— Проходите в хату,— сказала Дуся, — выпейте молока, ведь проголодались и устали. — И подала знак Ивану, чтобы он спустился в погреб.

Зимарин вошел в зальце, пахнувшее земляной сы­ростью, сел на стул и сразу почувствовал тяжелую усталость...

— Выпейте вот, прохладное... — войдя в двери с отпотевшей кринкой, сказала Дуся. Поставила крин­ку на стол, подала стакан, хлеб. — Пока перекусите, — добавила.

Повернулась и, как бы невзначай увидя непорядок, поправила перед дверью и буфетом самотканую ко­нопляную дорожку на влажном полу. Она, видимо, только что промазала глинобитный пол, раскинула до­рожки наскоро и вышла на голоса...

Раскраснелась от наклона, застенчиво улыбну­лась...

У нее были немного резкие черты лица, полные губы, карие глаза. В представлении Зимарина она больше походила на казачку. Говор неторопливый, дви­жения плавные и мягкие, и во всем степенность...

Зимарин выпил разом, без хлеба, стакан молока. Налил второй...

Заметив его усталость, Дуся сказала, чтобы он от­дохнул до приезда Марии Петровны.

—    Вот прилягте, — показала на кровать в соседней комнате. — И маманя велела, чтобы отдохнули... А мы с Ириной на кухне займемся, — призналась она, — а то приедет маманя, а у нас не все подготовлено...

В этом доме все сейчас готовились к праздничной встрече с ним, с Зимариным, еще не зная (ни он, ни они), как события тех дней сплели их судьбы...

Дуся вышла, а он откинулся к стенке затылком и закрыл глаза... Слышал еще, как кто-то заглядывал в зальце, наверное Иван. Затем во дворе звонко крик­нула Ирина, посылая Ивана за свежей водой на ко­лодец...

Очнулся, услышав за окном свое имя и отчество...

—    Дома Михаил Павлович?.. — спрашивал голос. Это было продолжение короткого, но довольно чет­кого и ясного сновидения...

Все зеленело и цвело в разгар весны. Наташа шла с Приваловым по краю поля, а скорее даже лугом, чем-то похожим на луг перед хатами хуторка. Завидели Зимарина на дороге, стали кричать, то Наташа, то Привалов, почему-то называя его по имени и отчеству:

«Михаил Павлович!.. Михаил Павлович!..» Он вна­чале никак не мог понять, что это они его зовут. Потом понял и побежал от них в каком-то страхе. Они дого­няли его, а он все убегал. Бежать было тяжело, но он старался от них убежать. А они вдогонку ему все кри­чали: «Михаил Павлович, Михаил Павлович, да постой же, они ведь все здесь, куда бежишь... И Ваня на­шелся...» Но он убегал от них все дальше, к сгорев­шим хатам... И вдруг опять услышал откуда-то из развалин, словно из подземелья, свое имя: «Михаил Павлович...» Это был голос хозяйки той самой хаты, за стеной которой он говорил тогда по рации... Он был уверен, что это ее голос, хотя тогда ее голоса и не слышал. Голос повторился: «Михаил Павлович дома?..» Теперь это был голос Марии Петровны. Зи­марин услышал его наяву, открыл глаза...

На дворе было почти темно. В сумеречности хаты Зимарин не сразу понял, где находится. Посидел непо­движно. За окном послышался стук колес повозки, фыркнула лошадь. Мужской голос у калитки окрик­нул ее.

— Тпруу, стой ты...

Зимарин догадался, что это приехали Андрей и Ма­рия Петровна, привезли кавуны. Встал, взглянул в окно... Мужчина сбоку подошел к возу, взвалил на спину мешок и понес его в калитку. В большую дыру в мешке проглядывал бок полосатого арбуза. Во дворе Мария Петровна о чем-то допытывала Дусю и Ирину, торопила их. Похоже, журила Ивана за какое-то не­внимание к гостю...

Зимарин вышел во двор, со ступенек стремянки сказал:

— Добрый вечер!..

— Добрый вечер! — ответила хозяйка, озабоченная

чем-то. — Находились, устали. А мы за кавунами с Андреем ездили... Кладовщик у нас такой, не до­ищешься... Да и глаз за ним надо, а то свалит, что другим негоже... — Обратила взгляд на подошедшего из глубины двора мужчину, который только что про­нес с улицы, в погреб видимо, мешок с кавунами и те­перь возвращался. — Это мой старший сын, Андрей, — сказала она Зимарину.

— Я уже догадываюсь, — сказал Зимарин.

Ростом Андрей был выше Ивана и солиднее. Ла­донь широкая, мясистая, как туго набитая перчатка. Добродушно выпирал под рубашкой животик. Видно, любил Андрей свой пшеничный донской хлебец. Он по­держал руку Зимарина в своей, не отпуская ее сразу, желая сказать что-то значительное. Но только повто­рил:

—    Здравствуйте... Михаил Павлович!.. Хорошо, что приехали... — И, сказав это, мягко сомкнул губы, выдавая взглядом, полным радушия, невысказанное...

Андрей был старше Ивана года на три. И видел все тогда другими глазами, чем Иван. И больше помнил... Наверное, у них сейчас с матерью во время поездки за кавунами и был разговор обо всем пережитом в войну и о нем, Зимарине. И Андрей заметно был взволнован.

Постояли, обменялись обычными словами. Андрей сказал, что узнал о приезде Зимарина в кузнице и сра­зу пришел... А Зимарин: что он и с Иваном только вот познакомился, был в степи...

Из кухни в дом сновали Дуся и Ирина.

Иван пронес в ведре с холодной колодезной водой бутылки.

—    Андрей, забирай скорей кавуны! — крикнул го­лос с улицы. — И Андрей заторопился за остатками кавунов, глянув на пустой мешок в своей руке...

Ирина и Дуся вышли к столу с дочками. И Зимари­на охватило и радостное и тревожное чувство: может, за них за всех и переживал он эти годы. И с ними все обошлось. И вот сейчас он за счастливым столом встречи... Будто и войны той не было... Но война была...

Иван разлил в рюмки и стаканчики водку. Мария Петровна положила в тарелку Зимарина закуску, ог­лядела стол и взяла свою рюмку.

—    Хорошо вот, что надумали приехать к нам, Ми­хаил Павлович, — сказала она. — Мы все эти годы о вас, освободителях наших, и думали и говорили. В каждом доме беда от этой войны... Вот вы приехали, и мы больше чем родному человеку вам рады... И спасибо вам от всех нас, матерей... Как бы не вы тогда , не свидеться бы нам и сейчас не быть вместе...

— За ваш приезд, — сказал Андрей.

• Для меня эта встреча с вами большая ра­дость,— сказал Зимарин. — И большое событие... Может быть, мы с вами и виделись, когда здесь шли бои... Сразу всего не вспомнишь и не выскажешь...
• Слава богу, что и вы живы и здоровы, и нас убе­регло,— сказала опять Мария Петровна.

Она одна среди всей своей семьи только и понима­ла в полной мере, какой это было счастливой случай­ностью, что все остались живы и здоровы.

Чокнулись, сведя рюмки над столом...

Мария Петровна выпила, поморщилась.

• Да ты, маманя, сразу закусывай, — сказала Дуся, подала ей на вилке кусок помидора.
• Никогда не выпивала по полной рюмке, — вы­молвила Мария Петровна. — Вот только уж с Ми­хаилом Павловичем. — И тут же захлопотала, глянув на гостя:— Да вы закусывайте, закусывайте, Михаил Павлович, не глядите на нас... Находились за день, без обеда были...

— Меня Дуся молоком угостила, не дала ото­щать, — пошутил Зимарин.

За столом рассмеялись.

• Молоко у нас первое угощение, — сказала Ирина.
• Молоко было и для солдата в войну первым уго­щением, — сказал Зимарин. — Потом, когда мы на За­пад пошли, молоко в иных местах стало большой ред­костью...
• Немцы млеко и яйки любили, — сказал Анд­рей, — почистили здорово...
• Да уж какое по осени молоко, не то что по вес­не,— сказала Мария Петровна. — Весной у нас все по-другому. А сейчас в балках полынь одна горькая, и молоко от полыни горькое. — Помолчала... — Коро­вой и нам вновь пришлось обзаводиться... Убежала в село от стрельбы, а там уж где было ей уцелеть...
• А вы, значит, у нас в Каменке были? — спросил Иван.

Зимарин понял, что ни одно его слово, сказанное мимоходом утром Марии Петровне, не прошло мимо ее слуха... Неторопливо рассказал, как они заняли хуторок... Умолчал только о хозяйке глинобитной ха­тенки.

За столом было тихо.

— А мы вот с Лукерьей, — будто чувствуя мысли Зимарина, промолвила Мария Петровна, — на беду себе в хуторе остались... Вначале, когда наши при­шли, дня за три до вас, тоже подались было в Алексеевку... Намучились там с малыми... А тут не реши­лись. Да и то сказать, кто побежал, многих за хутором поубивало и покалечило снарядами...

С бугров за Арбузовкой, куда вышли самоходки немцев, как на ладони была видна дорога за хуторком по луговине. С этих бугров прямой наводкой немцы и расстреливали бегущих — женщин, детей и стариков...

— И вы, пока бои шли, в погребе сидели? — спро­сил Зимарин Марию Петровну о том, что уже знал. Но спросил в надежде, что она сама заговорит, о чем он не решался прямо спросить ее...

— Вот с ними со всеми и пряталась в погребе... — ответила Мария Петровна. — Они-то малые были, не разумели... А что вынести пришлось...

Самой ей тоже не хотелось, видимо, вспоминать сейчас о том, что пришлось перенести. Она только не­вольно пожаловалась и смолкла, сожалея вроде бы, что пожаловалась...

— Теперь и не верится в то, что было, — сказал Андрей. — Все больше веселое да смешное вспоми­нается...

Он не договорил. За окном побарабанили о жер­дину. Потом стукнула калитка.

— Твой, Ирина, идет, Василий... — шепнула Дуся. Вошел худощавый высокий парень.

— Добрый вечер, — сказал он от двери.

Ирина встала, передала дочку на руки бабушке. Достала из буфета тарелку, стаканчик поменьше тех, что были у мужчин...

Василий поздоровался с Зимариным.

— Здравствуйте, с приездом... — сказал ему.

Зимарин пристально посмотрел на Василия и не­вольно подумал о Викторе Кудрявцеве, лейтенанте, старшем адъютанте батальона... Тот был моложе Василия, но чем-то очень похож. Только взгляд у Вик­тора был серьезнее... Была бы, наверное, схожесть еще большей, если бы Василий был в военном, в наки­нутой на плечи плащ-палатке... Манера энергично протягивать руку была как у Виктора... Может, в этом возрасте у всех есть что-то общее в манерах...

Василий был в черном костюме и в белой рубашке с расстегнутым воротом. Рубашка подчеркивала ко­ричневую, загрубелую от степного солнца и ветра кожу лица.

Ирина усадила его с торцовой стороны стола, на­против Ивана.

Разливая водку, Иван заметил хитрость сестры и переменил стаканчик. Ирина озорно погрозила Ивану. А Василий сделал вид, что не увидел их объяснений...

— Выпьем теперь за благополучие всего вашего се­мейства,— сказал Зимарин. — За вас, Мария Петров­на... Вас тогда было четверо, а теперь три семьи, одних внуков... — он сделал паузу, ища помощи, гля­нул на Дусю...

— Пятеро, — подсказала Дуся.

• Пятеро внуков, — повторил Зимарин, — больше, чем вас было тогда. Вот и выпьем за бабушку, за бла­гополучие и полное счастье в ваших семьях...
• И за вашу семью,— сказал Андрей, — и за ваше счастье...
• Теперь уж не забывайте дороги к нам, — под­хватила Ирина, — приезжайте не один...

Василий особо чокнулся с Зимариным, сказав «будьте здоровы», выпил махом и с аппетитом прого­лодавшегося стал закусывать.

• А я все никак не могу поверить, — сказала Дуся, — что тут шли такие бои... Рассказывают стра­хи, а будто все в другом месте было, не здесь...
• Да в то и нам не верится, — сказала Мария Петровна, — зачем бы этой войне у нас быть. А вот как вспомнишь, сердце захватывает.
• А я помню только одно, — сказала Ирина, — в погребе у нас что-то блеснуло, грохнуло, и все почер­нело, как ночь...
• А ты в это время чихнула, — подхватил Иван. — В погребе гранаты рвутся, а тебе мама нос подолом вытирает.
• Она и сейчас, чуть что, сразу чихать, — сказал Василий. — С тех пор, наверное... Недавно самолет пролетел, за звуковую скорость перешел, над степью грохнуло, а она чихать...

Каждый старался припомнить что-то свое, веселое. И выходило, что в войну было больше смешного, чем страхов...

— Все вот мы в сборе, — печально вздохнула Ма­рия Петровна, — только отца нет... Как его взяли в тот год весной, так и не вернулся... Под Белой Цер­ковью погиб. Яковом звали... — поведала она Зима­рину.

Встала, открыла ящик комода и достала фотогра­фию, вделанную в старинную рамку.

На Зимарина глянули широко раскрытые, направ­ленные прямо в зрачок фотоаппарата неподвижные глаза. Так требовал фотограф. А губы были насмешли­вые, напряженные, готовые вот-вот рассмеяться... Фотографу до губ дела не было. Зимарин взглянул на Ирину. У нее тоже губы улыбались. Будто она что-то знала, а говорить не хотела... «Для отца была бы радостью эта улыбка дочери», — подумал Зимарин. И пришла в голову тяжелая мысль: случись все на­оборот, выживи он, Яков, и погибни тут в погребе они... Как бы он, Зимарин, говорил сейчас с Яковом...

Фотографию рассматривали. Наверное, сыновья и дочь нашли особенные, не замеченные раньше черточ­ки в облике отца... Карточку опять взял Зимарин.

Посмотрел и передал Марии Петровне. А она вытя­нула руки и приняла ее с благоговением, как брали встарь икону Спасителя...

Тогда, в самом начале войны, умирали те, кто вне­запно лицом к лицу очутился с массами вероломного врага. Они не мыслили, оставаясь сами в живых, про­пустить смерть на свою землю. И о них, погибших в неравных боях, сейчас думают матери, братья, сестры и жены как о безвестных героях первых битв...

Так думала и Мария Петровна о Якове...

Она бережно положила карточку на прежнее место. Села и спросила Зимарина о его семье.

Зимарин нагнулся и, не вставая со стула, вытащил из-под кровати свой рюкзак, куда положила его Ма­рия Петровна. Достал бумажник.

— Вот вся наша семья, — сказал он, протягивая Марии Петровне фотографию. — Две сестры у меня еще есть. Был брат...

На лавочке возле стены бревенчатого дома под высокими окнами сидели мать Зимарина, жена Нина и он сам. А рядом, прямо на земле, прижавшись к ко­леням матери и бабушки, прикорнули две девочки...

Мария Петровна долго всматривалась в лица. По­том передала карточку Дусе. Фотография обошла стол.

— Днем еще дайте посмотреть, при солнце, — ска­зала Мария Петровна Зимарину... — Матери тоже пришлось одной все вынести, — вздохнула она.

Не спросила, что с отцом и братом, а сказала, что матери одной пришлось все вынести... Она на нее, на мать, больше и смотрела, на лицо, на руки, будто для временного отдыха положенные на колени. Вспом­нив что-то, опять взяла карточку, привстала, поднесла ближе к свету.

• Одна, видно, живет, — спросила Зимарина, — из своего дому не хочет уезжать?.. Я бы вот тоже никуда из своего хутора не уехала...
• Сейчас у нас живет, — сказал Зимарин. — Жена у меня умерла этой весной, — добавил он спокойно, чтобы как-то смягчить жалость, которую могут вы­звать его слова.— Дочери летом у бабушки жили, а теперь она сама к нам переехала...

За столом взглянули сочувственно на Зимарина. Потом посмотрели на Марию Петровну, как будто это было и ее горе.

Мария Петровна помолчала и спросила:

— Болела, сердешная?..

— Болела, — сказал Зимарин,— долго болела... И этот его короткий ответ Мария Петровна поняла.

Незаметно перевела разговор о своей дальней род­ственнице, молодой женщине, оставшейся вдовой с детьми, у которой тоже долго болел муж...

Зимарин так и не спросил и сам ничего не сказал о хозяйке той военной глинобитной хатенки. А вновь такого разговора в этот вечер уже не начать было.

 

 

9

Ирина ушла с дочкой «до своей хаты». Мужчины вышли во дворик. Иван вынес из летней кухни две табуретки, поставил их напротив веранды. Предложил Зимарину и Андрею, сам с Василием остался стоять. Закурили.

Двор был ярко освещен, горели лампочки на веран­де, над стремянкой и в кухне. Сияло, словно на празд­нике.

Зимарин, мельком разглядывая в разговорах садик и постройки, припомнил, как располагались в том дво­рике погреб, сарай, стог сена. Если считать, решил он, что новый дом на месте прежней хаты, то все осталь­ное, выходило, не там. Только вишни, как и сейчас, были напротив входа, перед глухой стеной соседской хаты, за летней кухней Марии Петровны. Но вишни тут везде рассажены одинаково, отгораживают одну хату от другой.

Зимарин решил расспросить Ивана и Андрея о тет­ке Лукерье.

— Лукерья Борисовна имя и отчество ее, — отве­тил Андрей, не удивляясь вопросу Зимарина. — Сейчас она у дочки. Внучат отвезла к школе. А то здесь все лето с ней жили... За ее хатой мать и Дуся пригля­дывают. ..

Осторожно, будто выведывая тайну, Зимарин-на­вел разговор о детях Лукерьи Борисовны.

— Так они у нее в войну погибли... — сказал опять Андрей. — Сына, как вот и его, Иваном звали. А мень­шую дочку...

— Верой, — подсказал Иван.

— Верой, — подтвердил Андрей. — А старшая, к которой сейчас уехала, Зоя...

Зимарин повторил про себя имя сына Лукерьи Бо­рисовны. И будто услышал где-то рядом надрывный, сиплый голос: «Ваня, Ваня!..»

Какая была бы радость встретиться с ее детьми, спасенными им... Но этой радости у него не будет...

Он встал и прошелся по дворику, ежась, словно от резкого озноба. Жадно затянулся папиросой... Возле стога лежала бурая корова, тяжело отдуваясь от сы­тости. За стогом и за сараем была глухая темень и тишина. И там, казалось, был какой-то ответ на ты­сячи вопросов Зимарина. .

Василий был дальше от тех военных событий и не так близко к сердцу принимал разговоры о них. Когда Зимарин отошел в глубь двора, он спросил Ивана, скоро ли переключится на уборку кукурузы.

Иван нехотя ответил что-то неопределенное. Он угадывал внутреннее волнение Зимарина, и ему тоже не хотелось говорить о своей работе, которая была сейчас для них как бы чем-то посторонним...

• А вы родом не здешний, не хуторской? — спро­сил Зимарин Василия, подходя к ним.
• Из Алексеевки, — сказал Василий. — Здесь не­давно поселились...

Зимарин кивнул. Помолчал.

• Тут в огородах,— сказал он после паузы,— возле хат сплошь были окопы...
• Весной, как земля оттаяла, нам с Иваном доста­лось, — подхватил разговор Андрей. — Вдвоем все око­пы засыпали...
• Вокруг полно было гильз, патронов. Валялись итальянские гранаты с красной полоской, как у игру­шек,— вспомнил Иван. — Мать ничего нам трогать не дозволяла. Да мы и сами боялись. Так и засыпали все землей. Многие повзрывались. Бухгалтер в нашей бригаде без руки. Гранатой оторвало...

У калитки зашуршала сухая земля от чьих-то по­дошв, звякнула щеколда.

—    Тетка Лушка никак. Легка на помине, — узнал Андрей, еще не видя ее в темноте. — Заходите на сло­во, тетка Лушка, — сказал громко, когда из тени груз­новато вышла пожилая женщина.

Она осторожно переставляла ноги. Руки, согнутые в локтях, выставила вперед, как бы ощупывая ими пространство. Свет падал в глаза и слепил ее с тем­ноты. Зимарин невольно вглядывался в ее лицо, пока она приближалась. Понимал, что схожих черт у этой женщины с той молодой ему сейчас не отыскать. И все же искал эту схожесть...

На веранде появилась Мария Петровна, окликнула:

• Лукерья, вижу!.. Сейчас, что ли, приехала?..Часом заходила до твоей хаты, не было тебя. Корова подоена, курицы и гуси накормлены...
• Только вот и приехала, — ответила Лукерья, подслеповато глядя на сходившую по ступенькам Ма­рию Петровну. — В конторе слышала, гость у тебя. Командир, говорят, прибыл. Давно ждали... Подхожу, смотрю — в электричестве вся твоя хата. Корзину сунула к себе за калитку, да к тебе...

Пригляделась к свету.

— Здравствуйте, — сказала она. — Это вы и буде­те командир? — обратилась к Зимарину.

, — Да, — сказал Зимарин. Подошел к ней,— Здравствуйте, Лукерья Борисовна...

— Здравствуйте, — сказала она Зимарину, поль­щенная, что он назвал ее по имени и отчеству...— При­ехали, вспомнили про нас?.. Не забыли совсем, — проворчала она со снисходительным добродушием, будто и в самом деле он давно уже должен был к ним приехать, а все не ехал.

Зимарин почувствовал, как от этого добродушного ворчания Лукерьи Борисовны отлегла от сердца гнету­щая душевная боль своей виновности перед ней...

— Приехал, — сказал он, поддаваясь тону ее разго­вора.— Мне говорили о вас утром в Алексеевке, в по­путчики было хотели вам определить. Думали, вы тоже ночным автобусом поедете...

• Хотела было ранним ехать, да не удалось...— объяснила Лукерья Борисовна. — Кузьма сказывал, что меня кликали... Я было собиралась, да внучка не отпустила, проснулась, расплакалась: и я, говорит, с тобой, баба... У конторы Кузьму встретила, о вас и рассказал... Поехала бы утром, уж моим бы гостем были, а так вот Мария перехватила. Перебивать у нее не буду...
• Не пешком ли ты, Лукерья, от автобуса шла? — спросила Мария Петровна.
• До фермы молоковоз посадил, а тут сама до­плелась... А вы-то как добирались? — спросила Зима­рина.— Нижним шляхом, Кузьма сказывал!.. Я и то ему говорю, зачем так человека послали... Ну да ноги у вас молодые, не наше дело...

Василий улыбался, удивленный, что тетка Лушка так разговаривает с Зимариным, будто вот с кем из них. Улыбались и Андрей, и Иван. Лукерья Борисов­на заметила их взгляды.

— Нам с Марией увидеться с фронтовиком,— ска­зала она укоризненно, — ровно бы с товарищем ваших отцов поговорить. Может, они и виделись где между собой, да не знали друг друга...

Андрей предложил тетке Л ушке табуретку.

— Сяду, сяду, — сказала она, — с дороги посижу и поговорю с человеком. И ты, Мария, садись...

Мария Петровна села на поданную Зимариным та­буретку. И не для виду, а с искренней заботливостью спросила Лукерью Борисовну о внучках и о дочке.

— Здоровы все, — сказала Лукерья. — Трое их у меня — внучка и два внука,— пояснила она Зимари­ну.— Меньшая немножко похворала, вот две недели я у них и прожила, а лето они у меня жили. И корову для них держу... К себе совсем дочка с зятем зовут, да не решаюсь... И как решиться?.. Здесь надо все порушить...

• Зови их к себе, — сказала Мария Петровна.— Хата есть, и работа тому и другому найдется...
• Ой, не говори, Марья. — Лукерья отвернулась, будто с досады...— Дочка и поехала бы, а зять — куда... И то сказать, работа у него в депо хорошая. А от хорошей работы только ленивый бежит. А дочка ведь не сын, дочка за мужем тянется...

А Зимарину послышались как бы недосказанные ею слова: «Был бы Иван, сынок мой, жив, так и я, как и ты, Марья, жила бы в своей хате...» А может, и не было этого в мыслях у Лукерьи Борисовны. Но она вздохнула, облегчая сердце, покачала головой, при­подняла и опустила лежавшие в подоле руки... И Зи­марину подумались эти ее слова...

Все, что надо было Лукерье Борисовне и Марии Петровне поведать друг другу, они поведали. Помол­чали, довольные, что все благополучно в их семьях. И тогда только Лукерья Борисовна спросила Зимари­на для верности — правда ли, что он освобождал их хуторок... Зимарин подтвердил, а она сказала ему то, что он тоже уже знал:

— А мы с Марьей все то время в погребах хорони­лись. Война, как гром над землей, по нашим головам прокатилась...

Зимарин насторожился в ожидании, что вот сейчас она и скажет, как ее с детьми оставили под обстрелом в погребе. Но тетка Лукерья молчала. Но и молчание ее оставалось для Зимарина разговором, в котором, пожалуй, было еще больше мыслей...

Сколько же будет бередить души людей незримым присутствием эта война, подумал бы в этот миг каж­дый... И Зимарин об этом подумал...

Может, давно Марье и Лукерье не приводилось так вот вместе вспомнить пережитое... С приездом Зи­марина все воскресилось у них в памяти в каком-то ином уже значении.

Мария Петровна спросила то ли Зимарина, то ли кого-то другого, невидимого среди них...

— Вот все и думаю, жив ли тот красноармеец, ко­торый в стогу у меня прятался?..— И не торопясь рас­сказала Зимарину или кому-то другому, пришедшему в ее мыслях тоже сюда во дворик: — Остался он у стога раненный... не пустила я его в погреб, поборола жа­лость и не пустила. Послала в стог... Дыра там вну­три потайная была и лаз под крышу. Печники тем ле­том укрывались... Ночью тихо было, а утром немцы подошли, кричат в погреб: «Рус, вылезай!..» Стрель­нут, гранату бросят и опять кричат: «Рус, вылезай, партизан, партизан!..» Гранаты посреди погреба в песке рвутся, а мы в глубине за кадками и подушками сидим... Потом влезли, вытолкали нас из погреба. Один все наганом вертит: «Отвечай, отвечай!..» А что я понимаю по-ихнему...

Она перевела дух, вздохнула, словно после тяжело­го подъема в гору. Зимарин ждал... И видя желание Зимарина, чтобы Мария Петровна говорила, никто не решился ее перебить подсказкой...

— В Арбузовке тоже так людей из погреба выводи­ли... Там много красноармейцев осталось, кто ранен­ный, кто так прятался. Заподозрят, кто укрывает, хва­тают и к Красному яру... И нам, верно, в тот раз смер­ти бы не миновать... Да вот кто бы знал, красноар­меец этот раненый нас и спас... Увидел, что уж жизни нам не будет, и начал по немцам из автомата палить и гранаты со стога в них бросать, а мы снова в по­греб... Зараз слышим, стрельба стихла, а тут и наши подоспели на помощь к нему... Он, видно, и ждал своих, знал, что придут, слушал все... Мы в погребе тоже слушали, кто наверху: наши или немцы. Те, как придут, сразу в погреб, а наши бегут куда-то...

«Нашим впору было отбиваться от атак», — поду­мал было Зимарин, но смолчал...

— Вот и сынка моего и доченьку в тот самый день гранатами порушили, — вымолвила Лукерья Бори­совна.

Зимарин опять насторожился... Но она, перемол­чав свое горе, заговорила тоже о красноармейце.

— Мы с Марьей и думаем, не спрячься раненый у нее в стогу, угнали бы немцы и ее и меня в Красный яр... После того дня они стали потише, не лютовали так и нас больше не трогали...

— Жив ли он сам-то? — снова будто кого незри­мого спросила Мария Петровна...

Зимарин за своими мыслями не сразу понял, что она спрашивает о раненом красноармейце.

— Наши подошли, а он со стога не может слезть... «Не бойся, — кричат ему, — спускайся на руки...» Вот те слова все и помню... И мы было вылезти хотели, да стрельба поднялась, и опять снаряды начали рваться...

Как ясно порой память вырисовывает когда-то уви­денное и услышанное... Сначала возникает неопреде­ленное, потом неожиданно воссоздается явственная связь событий...

На третий день боев в Арбузовке Зимарин проби­рался с Сережей и двумя связными по-за хатами на НП к Привалову... Хуторок только что был занят. На­встречу два автоматчика несли раненого. По опален­ной на груди шинели Зимарин узнал в нем дозорного... Привалов о том дозорном говорил, что отличился, но

Зимарину невольно виделся застреленный в степи му­зыкант-миланец... Автоматчики объяснили комбату, что раненый ночь просидел в стогу...

— А мы пошли в атаку, он со стога огонь открыл по немцам, человек двадцать уложил... А так бы не выбили сразу немцев...

Зимарин тут же велел Сереже записать фамилию, имя и отчество раненого бойца.

— Пометь, к «Славе», — сказал ему.

Сережа догнал Зимарина уже в траншее, почти у НП Привалова.

— Он все о детях говорил, которые в погребе оста­лись,— сказал Сережа Зимарину об автоматчике.— Сидят они там. Немцы в погреб к ним гранаты броса­ли... Вытолкали было из погреба, собирались рас­стрелять. ..

Зимарин передал через связных приказание сан­инструктору вызволить и детей и хозяйку из погреба...

Но вывести их не сумели. Хуторок опять был занят итальянцами. Зимарин уже ночью спросил санинструк­тора о хозяйке и раненом автоматчике-дозорном.

— Ничего, — сказал санинструктор о раненом.— Крови много потерял, может, ногу и спасут... А деток не вызволили, бил сильно и все по тому месту. В по­греб пробрались было, но хозяйка побоялась выле­зать...

Зимарину все уже до конца было ясно, кто та хо­зяйка, которую он перевязывал на ступеньках погре­ба... Но он, напряженный от длительного ожидания этой минуты, теперь, узнав о хозяйке, снял разом с себя всю державшую его нервную настороженность и вдруг почувствовал облегчение, свободу и вместе с этим слабость в теле и усталость... И от этой обре­тенной свободы не мог сразу возвратиться ни к раз­говору, ни даже к мыслям о том, что его терзало, по­рой больно, многие годы и особенно эти дни, как он приехал в Арбузовку... «Вот теперь все хорошо,— мелькнула первая успокоительная мысль, — все они живы. И сама хозяйка, Мария Петровна, и пропавший тогда Ваня...» Но мысль эту остудила сразу же дру­гая мысль — о детях Лукерьи Борисовны, о ее сыне, тоже Иване, о ее дочери. Он и за них был в ответе.

Зимарин глядел на Ивана, зная, что перед ним тот самый мальчонка в длинном пальтишке, которого про­волокла тогда мать в погреб... Но вместо того чтобы высказать свои чувства радости, он стал перебирать в памяти, как бы в продолжение рассказа Марии Пе­тровны и Лукерьи Борисовны о раненом в стогу, свои разговоры с автоматчиками, выносившими раненого, с Сережей, санинструктором... И опять его сковало желание попридержать в себе узнанное. И он медлил, молчал. Старался все еще мучительно припомнить, был ли тот дозорный боец, щупленький автоматчик, награжден «Славой». Но припомнить не мог и сердил­ся на себя. Будь тогда в батальоне Москаленко, зам­полит, о бойце этом (да и не только о нем) знал бы весь полк и дивизия. Поступок того дозорного был по­двигом. Солдат расстреливал палачей, которые уби­ли его отца и мать. И Зимарина охватила гордая ра­дость, что он вспомнил этого бойца-автоматчика, знает его, и что помнили о нем Мария Петровна и Лукерья Борисовна и теперь могут рассказать о нем многое. Он воскликнул:

— Жив красноармеец тот, жив... Жив он остался, я помню его, — повторил Зимарин уже спокойней... И подошел к Марии Петровне, взял ее обе руки в свои. И вас я помню... Я вас перевязывал на ступеньках погреба... А вы кричали: «Ваня, Ваня!..» "Значит, нашелся он, Иван...

Мария Петровна застыла на полуслове, будто оне­мев разом... И Зимарин смолк... Понял, что она уви­дела себя на тех ступеньках и услышала свой крик: «Ваня, Ваня!..» Увидела то, чего никогда не расска­зать... Ее руки выпали из рук Зимарина, опустились на колени и медленно свисли, как плети, по бокам... Она осела, поникла, словно вдавилась в табуретку, тело задергалось мелкой нервной дрожью...

— Давно с ней такого не бывало, а вот вспомнила об Иване... — тихо сказал Андрей Зимарину.

Лукерья Борисовна попридержала ее за плечи, ря­дом стал испуганный Иван...

Мария Петровна посидела минуту безмолвно, успо­каиваясь. Потом приподняла голову, вздохнула глуб­же, положила одну руку на колено, затем другую...

• Если бы не вы тогда, постреляли бы нас, погу­били,— вымолвила она и опять всхлипнула.
• Да что ты, Марья, так-то все переживаешь, — попеняла ей Лукерья Борисовна, потормошила за плечи. — Слава богу, все позади, внуки у нас с то­бой— только радоваться. Не смогли враги порушить наш корень... Гость, вишь, у нас какой сегодня... Уз­нали, увиделись. Живы, и чего же еще... Вспомнил вот он нас, не куда-нибудь, а к нам приехал. И что же его жалобить своим горем... Да и горя-то уж теперь нет у тебя.
• Я и сама, Лукерья, не рада... Как Ваню тогда увидела, так вся и задрожала. Может, приключилось со мной такое от радости... Будто из мертвых он для меня в тот раз воскрес. — Она оправила волосы, спря­тав седые пряди под платок. — Тебе-то, Лукерья, втрое больше меня несчастья выпало... Я бы не вынесла с твое... А тут и горя своего вроде бы нет, а вот недуг берет...

Лукерья Борисовна отмахнулась: что уж теперь об этом... И перевела разговор на то, как обе они с Марьей встретили известие о конце боев и как разо­шлись опять по своим погребам, наполовину разру­шенным... Разгребали пепелища и выискивали обго­ревшие чугунки, рогали, заступы без ратовищ.

 

 

10

Мария Петровна не досказала, как пропал из пог­реба Иван и как потом нашелся.

Лукерья Борисовна, посидев еще немного, спохва­тилась:

• Сижу и сижу, совсем забылась, — встала и за­собиралась домой. — Три недели хаты своей не виде­ла. .. Да и ты иди ложись, Марья... не легко нашу жизнь страдальную вспоминать...
• В целости все в твоей хате, — сказала ей Мария Петровна, но удерживать не стала. Сидела бледная и обессиленная... — Молока бы взяла, да хлеб-то еть ли? — спросила Лукерью.
• Утром зайду, а хлеба в магазине взяла, — отве­тила Лукерья. Оправила платок, раскланялась благо­дарно с Зимариным, будто он был тут хозяином. — До моей хаты милости прошу, — сказала ему. — Уж так вам буду рада, как самому дорогому гостю.

Заглохли по сухой земле ее шаркающие шаги. От­даленно, по ту сторону дома Зелениных, стукнуло что-то в хате Лукерьи, и все вокруг замерло...

Мария Петровна попросила Ивана не забыть по­гасить свет, тяжело встала...

— А вы посидите еще, поговорите, — сказала она, не обращаясь ни к кому определенно, и пошла одна к стремянке.

Иван погасил в кухне свет, который был сейчас лишним. Мать взошла по ступенькам стремянки, при­крыла за собой дверь и тоже щелкнула на веранде вы­ключателем. Осталась гореть только лампочка над стремянкой... Темнота сжалась плотнее вокруг хаты.

Мужчины подошли к изгороди, к излюбленному ме­сту курения. Какое-то время молчали, глядя на кромку синего с отсветом неба над холмами.

— Меня утащил из погреба один итальянец, — ска­зал безо всякого предлога к этому разговору Иван, явно испытывая желание поведать Зимарину свою историю... — Дюжий такой, здоровенный, подхватил, ровно сноп, под мышку, когда я выползал из погреба, и бегом со мной в Арбузовку... За спиной стрельба, сна­ряды рвутся, а он бежит. Это было на другой день, как солдат со стога стрелял... В чьей-то хате, сейчас и не вспомню, итальянец посадил меня на печку, дал суха­рей, два кусочка сахару и кружку воды: я все пить просил... Потом он ушел, а другой итальянец отнял у меня все сухари, даже карманы вывернул, и при­грозил автоматом, чтобы молчал: «Ни гу-гу... ка­пут...» Вечером в хату попал снаряд, прямо в окно угодил. Кого убило, кого ранило, но я на печке уце­лел... Прибежал толстый итальянец, кричит: «Иван, Иван!..» Снял меня с печки... А утром они все лежали на огороде в окопах, а меня по очереди к себе на ноги сажали, чтобы грел. Ругались, если кто задерживал дольше...

Зимарин не различал в темноте лица Ивана. Толь­ко догадывался, что он улыбается. Рассмеялись Васи­лий и Андрей над тем, как итальянцы грелись Иваном. А Зимарин подумал о другом: хрупкая, детская фи­гурка, как статуэтка, сидит на ногах у итальянского солдата... Солдат стреляет, а Иван ловит ответные, направленные в того солдата пули...

Андрей рассказывал, как они в погребе ждали Ивана. Василий напоминал, что забывал сказать Анд­рей. Он это все не раз слышал и от Андрея и от Ма­рии Петровны... И Зимарин, не видя никого в ночи, слушал их, будто голос своей памяти. Свел все узнан­ное воедино...

.. .Раненого автоматчика сняли со стога... А Мария Петровна с детьми осталась в погребе... Итальянцы и немцы заняли хуторок, и снова в погреб полетели было гранаты... Но что-то вдруг произошло... В сте­пи с бугров близ Алексеево-Лозовского шляха тысячи итальянских солдат ушли в тот день с комиссаром Ли­сичкиным... Это глухим эхом прокатилось по степи. И на миг все в ней стихло... В погреб вошел дюжий итальянец и с ним еще двое. «Матка, не бойся, — звали они, — иди...» В суматохе Иван прошмыгнул мимо солдат, вылез из погреба. Его тошнило от угара и хо­телось пить... Стрельба неожиданно возобновилась. Дюжий итальянец и хотел спасти мальчонку...

— Мать все рвалась вылезти из погреба, — гово­рил Андрей, — а мы не пускали... Ей казалось, что Иван где-то рядом. Утром и нам послышалось, будто кто стонет... Мать вылезла, а в нее немец гранатой. Она эту гранату обратно в него и отшвырнула. Мать потом удивлялась: и сама, говорит, не знаю, как это у меня все вышло...

Но Зимарин знал: мать в эту минуту хотела убить немца-палача.

Иван нашелся только через два дня, когда кончи­лись в Арбузовке бои.

Дюжего итальянца не было. Ивана взял в колонну пленных другой итальянец. Пленных вели вдоль ху­торка в Алексеево-Лозовку. Иван стал вырываться из рук итальянца и с криком: «Там мама, там мама!..» — бросился было на огнище к своему погребу. Итальянец не понимал, что кричит мальчишка, и держал его за длинный рукав изодранного пальтишка... Ему, плен­ному и виноватому, хотелось выказать заботу об этом русском мальчике... А Иван рвался и кричал: «Там мама,там мама!..» Тогда конвоир пригрозил итальян­цу... Кто-то из бойцов, наверное санинструктор, отвез Ивана в Лозовку, куда направляли всех раненых ме­стных жителей.

Первым Ивана увидел Андрей, надрывно закри­чал: «Мама, мама, Ванька, братик, нашелся!..»

Мать, перепуганная истошным криком, метнулась в горячке на улицу. И увидела живого Ивана, словно тень, выплывшую из крика Андрея. Ноги ее разом од­рябли, руки повисли по бокам, и она осела наземь...

— Вот с тех пор, чуть что, с ней такое и случает­ся... Разволнуется, слова не может выговорить. Те­перь-то ничего, а раньше часто повторялось...

   Андрей смолк, переживая вновь рассказанное.

Отсвечивали красным огоньки папирос, как дале­кие бродячие точки. Поскрипывала жердина изгороди, когда на нее посильней налегали. Луговина перед ха­тами была бездной, в которую все они глядели, как в прошлое...

• У тетки Лушки муж домой пришел инвали­дом, — передумав о чем-то своем, сказал Андрей в эту бездну. — Все нас расспрашивал о боях в хуторке... Филиппом его звали. Года четыре после войны пожил и умер... Тетку Лушку без конца благодарил, что Зою, дочку его, сберегла. Страшней, говорит, тут у вас было, чем мне на фронте... А тетка Лушка все его просила простить за сына и за младшую... Сейчас, ко­гда внуки появились, успокоилась, а то сильно пере­живала...
• В Арбузовке много так погибло людей, — сказал Василий. — Вот Крамчук вернулся с фронта, а дома ни жены, ни детей. Хата у них напротив магазина была. Ее сразу из самоходок немцы разбили. И все в ней погибли...

За спиной в окнах дома вспыхнул огонь, скрипнула открывшаяся створка. Квадраты света легли за изго­родью на тропу...

• Поздно уже, — сказал Андрей, снял руки с жер­дины, выпрямился...
• Ты что завтра делаешь? — спросил его Иван.
• Не кончили дробилку, буду там... — ответил Андрей. — Еще дня на три работы хватит...

Во дворе, в полосе света, Андрей и Василий попро­щались с Зимариным и Иваном и скрылись за калит­кой.

— Проходьте, Михаил Павлович, — вышла на ве­ранду Мария Петровна. — Кровать вам разобрала, ложитесь. Жарко будет, так окно оставьте откры­тым... А я прилегла было да вздремнула...

Зимарин лежал на спине в прохладной кровати, вдыхал от не просохшего еще пола запах мокрой гли­ны и песка... И сейчас, наверное, в погребе запасен у них на зиму песок и глина, подумалось ему. Песок тогда и спас их от осколков гранат... В глазах вспы­хивали взрывы в глухой темноте погреба... Всплеск темного огня возле немца-пулеметчика от выброшен­ной Марией Петровной гранаты...

Зимарин повернулся было на бок, хотел быстрее заснуть. Но тут же снова лег на спину, закинув за вы­сокую прохладную подушку руки...

Увидел себя за стеной глинобитной хаты, на при­порошенном свежим снегом, не затоптанном еще вой­ной дворе... Мимо прошмыгнули в погреб четыре тени. В огороде рявкнуло... «Вот сюда теперь они и поле­зут...»

И они полезли...

Впереди пошли танки. По одному миновали мостик, который держал под обстрелом своего пулемета сер­жант Ефимов. Танки сержант пропустил и открыл огонь по машине с пехотой, когда она сошла с мо­стика...

— Выжди, пусть подставят бока, и бей, — сказал Зимарин Виктору о танках...

Связистам сразу удалось протянуть нитку между хуторком и тополевой рощицей. И связь с Виктором в начале боя действовала...

У Виктора в роще было три орудия и пять ружей ПТР. Танки уверенно шли по дороге. А в роще все молчало. Бил только пулемет Ефимова... Пехота за­стряла, а танки шли...

• Не видят, что ли, они рощицы, — сказал Зима­рин Привалову, с подозрительностью относясь к та­кому маневру противника.
• Торопятся, видно, хотят с ходу занять хуторок, — ответил Привалов. — Как в сорок первом действуют...

Им с Приваловым хорошо было видно с НП иду­щие танки.

Первыми же выстрелами из рощицы три танка были подбиты. Остальные семь свернули с дороги, попятились, бешено отстреливаясь... Теперь они под­ставили бока под сорокапятки, что были в хуторке. Еще два танка встали и два задымили... И только три отошли лозняками к речке- .. Пехоту секли пулеметы, и она скрылась в тех же лозняках, куда отошли танки...

• Глупо как они делают, — сказал Зимарин об итальянцах. — Нахалы, нахрапом, что ли, хотели взять...
• Завязнут там в болотине, — сказал Привалов об уцелевших танках.

Потом они эти танки видели чуть ли не по башни увязшими в топи. Из них, как уже из неподвижных бро­невых точек, вели немцы пулеметный огонь по хутор­ку... А один из танков бил по дворику Марии Петров­ны, прямо по гирлу погреба...

Когда отбили первую атаку, Зимарин отдал приказ глубже зарываться в землю, приспосабливаясь к мест­ности... Ждать новой атаки...

— Пропустить немцев нельзя здесь, — говорил он солдатам, обходя позиции...

В селе все еще слышалась стрельба. Она постепен­но откатывалась к зарослям терновника... И это тре­вожило: в Арбузовке гибли наши бойцы, захваченные врасплох...

— Можно в терновники проникнуть в обход села, краем лозняков, — сказал Привалов. — И ночью вы­вести, кто уцелел.

Развернули карту, и Привалов показал, как можно проникнуть в терновники за село.

Надо было рисковать. И Зимарин спросил Привалова,советуясь с ним:

— Ворожцов со своими справится? ..

Привалов какое-то время молчал, прислушиваясь к пулемету в Арбузовке. Зимарин ждал.

— Лучше бы мне с ними пойти,— сказал Прива­лов, когда пулемет в глубине села на минуту умолк. — Придется с боем вырываться. Я эту местность хорошо знаю... И терновники эти знаю, бывал в них, — сказал он не сразу...

По балке Крутенькой, там, где она сливалась с Арбузовской балкой, ударила наша тяжелая артиллерия. Зимарина вызвали к рации.

— Как ложатся? .. — спросили.

Зимарин указал поправки, дал новые цели. Сооб­щил, что балкой Длинной на северную окраину села, по показаниям пленных, выходит другая колонна итальянцев...

— Вас поддержат сейчас «катюши», — подбодрили Зимарина. И попросили выручить уцелевших в Арбу­зовке бойцов.

Зимарин понял, что он держит связь с той самой дивизией, подразделения которой попали в беду... «Это штабист, наверное, запоздало развернул дея­тельность»,— подумал он уже одобрительно.. .

— Давай, — сказал он решительно Привалову, вер­нувшись от рации, — готовься... Возьмешь с собой от­деление Ворожцова...

Привалов скрылся в лозняках, окутанных тяжелым зимним туманом...

Спустя какой-то час началась новая атака итальян­цев на хуторок. Пехота их накапливалась теперь по руслу речки. Проникла и туда, где только что прошел Привалов... По хутору и тополевой роще ударили са­моходки и минометы. Зимарин попросил поддержки. Минут через пятнадцать из Алексеево-Лозовки пронес­лись прямо над хутором хвосты комет... Грохот и скрежет потрясли лозняки, где скопилась пехота итальянцев. И все смолкло. Смолкли и самоходки, и пулеметная трескотня...

Но атаки итальянцев возобновились. Пехота под­ступала к хуторку и откатывалась... Одновременно донеслись раскаты сильного боя с гребня от верхней дороги... Зимарин развернул планшетку. «Здесь у них только маневр, — подумал он, оценив карту. — Цель их — прорваться на Миллеровский шлях, минуя Алексеево-Лозовку...»

Из-за строений, из окопов в огородах били по итальянцам сорокапятки, пулеметы, автоматы, ПТР. Пушки меняли позиции и не подпускали танки... В этом бою впервые, пожалуй, с начала войны Зима­рин ощутил новое состояние и свое и бойцов: каждый держал свой особый фронт и верил, что он его удержит и что удержит товарищ...

Под вечер хуторок пришлось оставить. Сначала под прикрытием минометов Зимарин приказал с пра­вого фланга отвести два орудия. Затем отвел роты за хуторок, и там возле нежилых построек закрепились...

Итальянцы, заняв хуторок, вроде бы успокоились. Только бой в степи на бугре все разгорался...

От Привалова не было вестей. Зимарин приказал через каждые двадцать минут выпускать зеленую ра­кету, обозначая этим новые позиции батальона... От­ветных сигналов не ждал. Привалову нельзя было вы­давать себя... Он мог сейчас выйти только степью под покровом ночи...

Сморенный за день, Зимарин задремал у печки в землянке, наспех отрытой за стеной скотного двора.

Его разбудил Ворожцов, прибывший от Привалова с одним своим разведчиком. Доложили, что Привалов почти с двумястами бойцов ждет в лозняках между Арбузовкой и хуторком. Предлагает взять хуторок атакой с тыла.

— Итальянцы все по хатам, — сказал Ворожцов, — танки и самоходки в степь ушли, туда они сейчас рвутся...

План атаки Привалова был прост. В хуторке четырнадцать уцелевших хат. На каждую хату — штурмовой отряд в десять человек. Группа в тридцать человек занимает отсечную оборону на случай атаки итальянцев из Арбузовки...     

Была тишина, громыхала только степь у шляха за Алексеево-Лозовкой. Небо скрывали наплывшие беле­сые тучи. Серо светился снег. Зимарин расспросил Ворожцова о бойцах, которые были сейчас с Прива­ловым.

— Настроены по-боевому... из оружия в основном автоматы и винтовки. Десять ручных пулеметов. У каж­дого бойца гранаты. Среди них два старших лейте­нанта... Хотели было Арбузовку атаковать, когда у вас бой разгорелся. Но наш лейтенант их отговорил.

Зимарин дал две красные ракеты — сигнал «согла­сен». Оставил в обороне за себя командира пулемет­ной роты, а сам с двумя группами по тридцать человек двинулся по зарослям вдоль речки, где прошел Ворож­цов...

.. .Он не сразу поверил, что Привалов уже в хутор­ке. Выстрелов совсем почти не было. Итальянцы были ошеломлены и за оружие не взялись. Измотанные от­ступлением, они даже из хат не хотели выходить. При­шлось их выталкивать.

Привалова Зимарин нашел на высотке, в своем НП.

• Жив! — вскочив в окоп, воскликнул Зимарин, обнял Привалова в наплыве радости.
• Жив, — ответил Привалов, тоже возбужденный и радостный. — А вы тут как?
• Туго было и жарко... много потерь... — сказал Зимарин.
• Много убитых? — спросил Привалов.
• Да, — ответил Зимарин уклончиво.

И Привалов поник, боясь спросить, кто убит.

—    В лозняках от речки и до самого хуторка, — по­молчав, сказал Привалов без прежних радостных но­ток в голосе, — все усеяно трупами итальянцев... На­валены, как снопы... Долина смерти... А сейчас хо­рошо обошлось у нас, совсем почти без потерь, всего трое раненых... Только возле хат итальянских часо­вых пришлось снять...

Зимарин услышал в голосе и увидел, а скорее уга­дал в сумерках рассвета тоску в глазах Привалова. Потом эти слова Привалова об убитых вспоминались Зимарину не раз за всю долгую войну. Тот лог между Арбузовкой и Каменкой так и стал всюду при раз­говорах об арбузовских боях называться «долиной смерти».

Таких «долин» было много по дороге до Германии, до Берлина. И у тех, кто такие «долины» видел и го­ворил о них, Зимарин невольно замечал эту приваловскую тоску в глазах... Появлялась она и у самого Зи­марина. Тут брало верх человеческое чувство, которое возникало в душе у людей при виде множества уби­тых. Война так и не могла приучить оторванных от своего мирного дела людей равнодушно смотреть на жертвы этой войны, на горы наваленных, пусть даже и вражеских, тел.

В тишине ночи Зимарин вспоминал все те разго­воры, которые были у них с Приваловым за этой вот самой хатой в огороде на их тогдашнем НП. И сквозь все воспоминания билась мысль: как же они оба мог­ли оставить в погребах матерей с детьми?..

Теперь трудно было постичь то напряжение, кото­рое возникало в бою. А без этого нельзя было и мно­гое объяснить, а значит, и понять... Только вот Фи­липп, инвалид-солдат, и понял, что было тогда в ху­торке. И он благодарил Лукерью, свою жену, что спасла дочь Зою... Но у Зимарина все равно останет­ся на душе глухая боль за погибших сына и дочь солдата Филиппа...

 

 

11

Очнулся Зимарин от легкого шороха шагов по гли­нобитному полу. Голова была тяжелой. Всю ночь бу­доражили тревожные сны. Сначала снилась своя де­ревня, молотьба на их старом гумне. Он ездил на мо­лотилке, как это всегда делал в детстве. Белая резвая лошадь круто разворачивалась на концах гумна, и он часто соскальзывал с шаткого сиденья молотилки... После молотьбы укладывали в простенок гумна овся­ную солому. Подавали солому вилами его жена Нина и Наташа. А он стоял на омете и принимал. Обе смея­лись, забрасывая его огромными навильниками. Соло­ма выползала из рук как живая, и он не успевал ее разравнивать, падал. Тогда его заваливали с головой и он задыхался под соломой...

Потом снился Привалов. Они лежали рядом на земляных нарах в блиндаже в Обороне на Северном

Донце. Привалов рассказывал о пшенице, которую он выводил перед войной у себя в колхозе и посеял в Ар­бузовке, на том поле, за холмом, где шла у них зимняя дорога... Вошел в землянку Ворожцов, доложил о «языке» и тут же втолкнул пленного итальянца. Плен­ный был похож на музыканта, застреленного в степи щупленьким дозорным... «Нет, не я, не я бросал гра­наты в погреб!» — кричал итальянец на своем языке, но Зимарин понимал каждое его слово и почему-то итальянцу не верил...

Этот сон и прервали тихие, почти неслышные шаги Марии Петровны. И он сразу не мог понять, где нахо­дится. «В землянке я, что ли», — подумал, не открывая еще глаз... Что-то звякнуло и стукнуло легонько, и он окончательно пробудился. Удивился свету в комнате и белым стенам. Сел на кровати, увидев Марию Пет­ровну.

• Проспал никак, — сказал он, вспомнив свое на­мерение рано встать.
• Спите, спите, — ответила Мария Петровна. Взя­ла что-то из комода и пошла к двери. Оглянулась. — Находились вчера, поспите, рано еще.

И Зимарин лег было, поддаваясь ее уговору.

Сны входили в сознание и угнетали. «Почти одни умершие приснились и вчера и сегодня», — подумал он и решительно встал, чтобы не поддаваться этому на­строению. Оделся и в ботинках на босу ногу, в одной майке вышел из хаты...

Утро было прохладное. Утоптанная во дворе глина слегка отпотела. Листья вишен, отволгшие от прохла­ды, тоже поблескивали. Пахло едким дымком от жже­ной соломы.

Ежась от холода, Зимарин побежал через луг к кром­ке черной пашни, чтобы оттуда взглянуть на Арбузов­ку. Солнце озаряло вершины тополей, поднялось уже выше их. От тополей тянулись густые тени до самой дороги на луговине. А сама луговина светилась под косыми лучами солнца розовато-серебристой полынью.

За Арбузовкой, над степью, там, где взошло солн­це, висело легкое маревце, как и вчера, дынного цвета. Такой и сегодня, видимо, была здесь заря, тоже что-то навевала и вещала...

Утренние дымки от летних кухонь растекались по степи запахом, знакомым только степным селениям. Надо было пристальнее вглядываться в начинавшие лиловеть вишневые садики вокруг хат, чтобы заметить струи сизоватого чада в свете утра. А Зимарину имен­но и хотелось увидеть эти устремленные вверх дымки. Каким добрым признаком в ту морозную зиму сорок второго года были для них ожившие трубы хат!.. В той хате, над которой вздымался мирный дымок, врага уже нет...

Бегло окинув взглядом село, Зимарин пригляделся к саду за хуторком по ту сторону речки. Сад тянулся влево от Арбузовки до видимого крутого взгорка с глу­бокой расселиной-оврагом...

Тогда на месте этого сада тянулись заросли тер­новника. И только напротив балки Меленькой на рас­корчеванной полянке были посажены деревца... При­валов из окопа в огородах показывал на эти деревца и говорил о будущем саде... Вспомнить сейчас Зимарин не мог того разговора, но что-то смутное всплывало в памяти... Зарождалась уверенность, что через этот живой сад, посаженный человеком, которого знал При­валов, и можно узнать что-то о самом Привалове...

С этими мыслями Зимарин вернулся к дому, умыл­ся. Вынул из рюкзака шерстяную в крупную клетку рубашку... Тело почувствовало приятную теплоту и вместе с ней легкость и бодрость.

Вышел на веранду, встал в створе дверей над стре­мянкой... За густыми зелеными кустами стряпала в летней кухоньке Мария Петровна. Сбоку от большого длинного стола на массивной скамейке стояли ведра с водой, чугунки. На проволоке висели полотенца, ковш, шумовка. Хозяйка хлопотала то у стола, то воз­ле плиты... В кухню лезли курицы, сновавшие тут же, в вишнях. Вокруг осторожно ходил петух. Он не лез под ноги хозяйке, как курицы, а только поглядывал на нее синим глазом, кокотал, выказывая свою независи­мость и важность. А на куриц то и дело приходилось шикать, отгонять их полотенцем. Они шмыгали под вишни и опять появлялись. А петух выхаживал в сто­ронке. ..

На столе лежало комом тесто и стояла миска жел­того творога. Мария Петровна лепила вареники и складывала их рядками на фанерную доску. Налепив полную доску, ссыпала вареники в чугун на плите, в кипящую ключом воду. Вот она отвернулась к пли­те, замешкалась там... Петух показался между сто­лом и скамейкой, блеснул переливчатой шеей... И ми­гом вскочил на край стола, сбросил вареник, призывно кокотнул... Курицы сбились в кучу, отгоняя друг дру­га. Петух, сверкая глазом, успел сбросить еще три ва­реника. .. Хозяйка обернулась, и он тут же шмыгнул в куст с другой стороны стола.

«Вот это тактика», — про себя восхитился Зима­рин.

Мария Петровна, обтерев край стола, опять приня­лась за вареники. Увидя на веранде Зимарина, во все лицо улыбающегося, пожаловалась:

• Ой, сладу с ними нету!.. Не допрошусь Ивана огородить, самой уж, видно, придется...
• Петух-то больно хорош у вас, — сказал Зима­рин.
• Хитрющий петух, — согласилась Мария Пет­ровна.

Замарин спустился по стремянке во двор, вошел в кухоньку.

— Заморила вас голодом, — сказала Мария Пет­ровна.— Вареники готовы, Ваня придет, и будем зав­тракать. Выпили бы пока молочка. — И, не дожидаясь согласия Зимарина, обшаркала мукой руки, налила кружку молока из стоявшей в ведре под крышкой кринки. — Попейте, — подала кружку, а кринку поста­вила на край стола.

В чугунке на плите забурлила вода, выплеснулась на плиту, зашипела. Мария Петровна отставила чугу­нок. Взяла шумовку и стала вылавливать из большого другого чугунка взбежавшие наверх вареники. При­слушалась к чему-то, казалось, далекому. В воздухе умолк еле различимый рокот мотора над хуторком, будто ветром звуки отнесло...

— Вот сейчас и Ваня придет, — сказала Мария Петровна. — Кончил работу. — Подошла к другому краю плиты, встряхнула в большой синей миске гото­вые уже вареники.

 

12

Иван был весь в соломенной пыли. И Зимарин не­вольно вспомнил свой сегодняшний сон о молотьбе в деревне... Пришло на память одно осеннее утро. Отец возвратился с гумна, разделся в кути. Волосы под кепкой были черные, а на затылке и висках — се­рые. И мать сказала: «Седой-то ты какой, посмотри-ка на себя в зеркало...»

Иван указал Зимарину, ходившему по дворику и все разглядывавшему, на бугорок земли возле руко­мойника.

• Вот здесь и был погреб,—сказал он и ударил каблуком по еле заметному выступу камня. — Камень этот лежал в гирле, — объяснил он. — Засыпали, пока дом строили. Мы с Андреем его было на память оста­вили...
• Я так и подумал, что где-то здесь был погреб, — сказал Зимарин. И носком ботинка разгреб землю воз­ле выступа камня. Камень был большой, продолгова­тый и уходил в землю...
• До того, как новый дом построить, мы жили в той времянке. — Иван кивнул в сторону сарая за стогом. — Теперь у нас там стойло для коровы с телен­ком и кладовка...

Мария Петровна подала к вареникам полную миску густой сметаны. Зимарину еще не приходилось есть таких вкусных вареников, и он сказал, что настоя­щих вареников только и можно попробовать здесь, в донских степях. Хозяйка, польщенная не столько по­хвалой гостя, сколько тем, с каким аппетитом он ел, подкладывала ему в тарелку и вареников и сметаны. Пожалела, что отошли уже вишни...

—    С вишней вареников нет лучше, — сказала она. Позавтракав, Иван сразу же заторопился на ра­боту.

—    Агроном просил побыстрее закончить со скирдовкой соломы, а то на виду лежит... — объяснил он

Зимарину. — А после обеда со стогометом переедем в другую бригаду, в Арбузовку... — Усмехнулся и от­крыл Зимарину «хитрость»: — По сводкам еще в про­шлом месяце у нас солома заскирдована... А теперь вот начальство и беспокоится дюже. Совещание в рай­оне по итогам будет... Так чтобы не всплыла наружу липа в сводках...

Мария Петровна отрезала от круглой ковриги два ломтя хлеба с собой Ивану. К хлебу приложила два больших помидора, огурец и кусок гусятины.

Зимарин спросил Марию Петровну, где она выпе­кает такие караваи.

• Да в печке, — ответила она, завертывая в тря­пицу еду.
• Я и печки-то у вас не вижу, — сказал Зима­рин. — Вот у нас в Ярославской войдешь в избу, пер­вым делом печку увидишь. А у вас ее и нет.
• Видели вы нашу печку, в садочке, — ответила Мария Петровна. — А зимой в кухне печем, подивитесь вот... — отдала Ивану сверток с полдником и повела Зимарина в кухню.

Иван тоже заглянул в кухню, сказал Зимарину, как бы к слову:

• Мать у нас сама печничает, и эту печку сама сложила, — указал на плиту...
• Да кому теперь печи класть, — пожаловалась Мария Петровна. — Мы с Яковом, покойным, до войны кладывали. От него и переняла. Нынче какие печники. А в войну нужда заставила самоё класть. А теперь и соседи просят...

Кухня была небольшая, но не казалась тесной. Плита незаметно вделана в стенку. В плите был духо­вой шкаф и особая печурка с плотной дверцей. В пе­чурке, как в русской печке, и щи и жаркое до вечера стояли горячие. От плиты обогревался и дом. Только в большой комнате — в зальце — была еще печка на случай больших морозов. Устье ее загораживала Светина коляска, и Зимарин этой печки не заметил. Ма­рия Петровна отодвинула коляску, открыла чугунную дверцу, вделанную вроде бы как прямо в стену. Зима­рин опустился на корточки и заглянул в устье с явным любопытством.

Хозяйка, слегка раззадоренная интересом гостя к ее печничьей работе, присев на стул, рассказала, что ее заставило взяться за это чисто мужское дело.

— Первую печку у себя без Якова пришлось сло­жить. Все сам собирался, да не переложил... Приду, сказал, осенью из армии, уж тогда... А вот как прийти довелось... Печка была плоха. Тут окруженцы подвер­нулись... В прежней хате у нас тоже стояла большая печка, как и вы говорили. Окруженцы опять такую мне и хотели сложить...

Зимарин сел на пол, обхватил колени руками, спро­сил Марию Петровну о печниках, откуда они. Может, ихние, ярославские, подумал. Там печников — в каж­дой деревне свой...

— Откуда их только не было,— сокрушенно сказа­ла Мария Петровна. — Шли и шли степью. Эти не больно разговорчивые оказались. Из-за Москвы, ска­зывали... Трое пристало. Один сильно ранен был, раз­болелся. Из-за него они и остались, лечили его...

Она говорила, и Зимарин видел, как по безлюдным балкам с опаской, с военной осторожностью пробира­лись бойцы степью к Дону, до своих... Раненные, обес­силенные, искали они приюта, чтобы передохнуть, на­браться сил и идти дальше. Так и к Марии Петровне прибились эти трое. Увидели убогую хатенку солдатки-вдовы, взялись переложить печку, чтобы хлеб не зря есть. Жили в стогу, устроив внутри его лаз под крышу. Стог снаружи не тронут, не разворошен, а сбоку, у са­мой земли, незаметная нора... Этот лаз и спас щупленького дозорного, а может, и Марию Петровну с детьми...

Сказав, как ее печники, пробыв почти две недели, незаметно исчезли, Мария Петровна усмехнулась про себя, как усмехаются нехитрой проделке детей.

— Думала, в стогу или в садочке сидят, от недоб­рого глазу прячутся. Кличу, а их и след простыл... А чего, глупым, было таиться меня. Что печку не сбили, так я сразу увидела, какие они печники, для виду только нанялись, для совести... Глины да песку наво­зили, и то хорошо. И в погреб на зиму для пола, и для печки запасли. По сей час их за то добром вспоминаю. Не будь песку в погребе, погибли бы мы от взрывов... У Лукерьи, у той не было в погребе песку. Бросит не­мец гранату, а она, как пружинная, прыгает от стенки к стенке и рвется в воздухе... Убежали, глупые, — пожалела она печников, — из еды взяли хлеба коври­гу... А уж я бы им на дорогу из последнего собра­ла.— Она помолчала, вздохнула. — Опасаться, что тут говорить, было чего... Сперва окруженцы шли и боя­лись только немцев. А потом стали всех остерегаться. И печники чуть не попались. Полицай у нас новый по­явился. Кто-то ему и скажи, что у меня окруженцы... «Какие люди, — спрашивает, — у тебя песок возят?» — «Родственники, — говорю,— из Алексеевки, двоих на­няла печку сложить». О третьем, раненом, уж не гово­рю... Пригрозил, но ничего... Вначале и он не больно лютовал. Потом уж строгости начались. Поверили, что ли, ихней немецкой силе... или бояться сами всего стали... Первому танкисту в нашем хуторе не повез­ло. Но счастье, что попался на глаза старосте, а не полицаю... С мальчиком он шел. Сидят у меня за столом, снедают... И тут староста... «В пастухи, — говорит ему танкист, — где бы наняться?..» Увел их староста, якобы для расспроса... Сапоги хорошие снял с танкиста и отпустил, поверил вроде бы, что пасту­хи... Пришли они опять ко мне. Танкист босиком, пор­тянки в руке несет. Чуть не плачет от обиды. «Хоть бы немцы, — говорит, — разули, от них ждать нечего, а то свои...» — «Какой, — говорю, — милый, он свой, кото­рый свой, тому чужая беда что и свое горе. А этот на горе нашем наживается...» Отдала ему чеботы Яко­ва. «Идите, — говорю, — поживей...» Дорогу показа­ла, куда все уходили, еды дала... «Дойду, — говорит, — до своих, вернусь сюда, так этого старосту не остав­лю...» Адрес записал, фамилию, имя и отчество ста­росты... Уж после, как освободили нас, письмо от него пришло в Совет... Письмо это зачитывали, когда ста­росту и полицаев судили. Я свидетельницей была...

Зимарин так все и сидел на полу, прислонившись к стенке спиной. А Мария Петровна рассказывала... У каждого своими видениями выплывало в памяти то время... Зимарин знал, как выходили солдаты, как ве­рили, что кругом свое и что все, кроме немцев, — свои... Но откуда-то выползала нечисть. И надо было уже многих опасаться...

— До самой осени все шли и шли... — перемолчав и пережив в мыслях случай с танкистом, сказала Ма­рия Петровна. — И все, как по сговору, то ко мне, то к Лукерье... Тут ложок напротив и балочка из сте­пи... Видели, в сад спускается... Вот скрытно они и шли... Да и хаты наши неприметные, соломенные... Ивняком прокрадутся к нам в огороды, приглядятся и идут до хаты... Даешь поесть, скажешь, где опасно, переждут до вечера и уходят... И все вроде обходи­лось... А вот как вспомню четверых, места себе не на­хожу. Словно каленой иглой сердце пронзает... Од­ного схватили полицаи, увели в Алексеевку и там пове­сили, горемычного... Будто я сама виновата в его гибели-смерти...

Зимарин притих выжидательно...

— Тяжелое время было,— сказал он, помогая Ма­рии Петровне справиться с мыслями...

И она рассказала об этих четверых окруженцах... И Зимарин не услышал, а увидел, о чем она говорила.

.. .Под вечер, уже в сгустившихся сумерках, робко стукнуло, будто птица клювом, в стекло бокового окна глинобитной неказистой хатенки. Хозяйка, угадывая по стуку, кто может быть за окном, поспешила вый­ти... Было одно желание: уберечь пришедших от беды...

— Показываю, — говорила Мария Петровна в вол­нении, будто все это с ней случилось вот только что, — руками машу: уходите, нельзя ко мне, а сказать прямо не могу, жена полицая сидит у меня, слышу, тоже вы­шла из хаты, копошится сзади... Я было в дверях встала, загораживаю, но где уж, догадалась... От­толкнула меня и посылает их к полицаю. Муж или не муж он ей, кто знает... «Он, — говорит, — добрый, по­может». И вроде намекает, что наш... — Мария Пе­тровна приложила руки к груди, покачала сокрушенно головой... — И они пошли, сердечные, поверили уж, что ли?.. А полицайша осталась. И мне еще попеняла, что к мужу ее не так отношусь... Что у нее на душе было — бог разберет. Злой ли умысел, а может, и сама верила, что полицай не погубит... До этого не води­лось за ним такого тяжкого греха. Жил он тут же, через пять хат от нас, в каменном доме... Видели дом в самом углу хуторка?.. Недели за две до этого там поселился...

Зимарин сказал, что дом видел. И Мария Петровна покивала головой, как бы говоря: «Вот, вот!..» — и продолжала свой рассказ о полицаях:

— После-то в куче навоза возле дома разное ору­жие нашли. Это сами полицаи спрятали, как от на­ших убегали... — Она задумалась, вспомнила, на чем у них оборвался разговор об окруженцах... — В это гнездо полицаев и послала она всех четверых... Вы­делили они одного, и он пошел к полицаю. Трое в са­дочке у соседней хаты спрятались, глядят... Уж как там вышло, не знаю... Выскочил полицай и сразу на того, подошедшего, автомат. Закричал... На крик другие выбежали, какие там были. И не отпустили... Полицайша потом оправдывалась: не один, вишь, ее муж был дома, не мог перед другими... Через три дня казнили схваченного, повесили. Людей согнали, чтоб устрашить. А трое ушли, будто их и не было... Да и чего им ждать, чтобы и самих схватили? А этот, сер­дешный, не выдал товарищей. Не сказал, что не один... С этих пор и пошло. Чуть что — хватали, стреляли без разбора, вешали... И что бы мне тогда крикнуть: не ходите, бегите лучше!.. Уж самой бы кару принять, а от них беду отвести. — Она отвернулась и концом фар­тука провела по щекам, всхлипнула с той душевной болью, которую нельзя было сдержать внутри...

Зимарин, словно окаменев, сидел на полу у печки...

Вот он и узнал, что случилось тут с сыном старика, плотника Федора с донской переправы.

А сам Федор узнал обо всем этом раньше Зимари­на. Вслед за его батальоном в тот декабрь сорок вто­рого года он пошел на розыски сына в степное село Арбузовку... Шел тем же путем, что и батальон Зи­марина. В балке Ромашкин Яр возле землянки связи­стов и медпункта его остановил часовой. Старика узнала Наташа, пригласила в медпункт обогреться...

Это было под вечер на другой день, когда утром двое автоматчиков пронесли навстречу Зимарину до­зорного... Мария Петровна томилась еще в погребе, а Ивана утащил сердобольный итальянец...

Наташа тут же сообщила Зимарину о появлении Федора.

— Говорит «Ромашка», — сказала она в трубку те­лефона, не называя себя. — Плотник Федор пришел с переправы. Сына разыскивает. В Арбузовку хо­чет...

Зимарин не удивился. Вроде бы и сам с минуты на минуту ожидал прихода старика. Помолчал в трубку, обдумывая, как теперь поступить с ним.

— Не отпускай его никуда, — сказал он Наташе. — Я сейчас у вас буду...

Старик был в овчинном армейском полушубке, по­рванном в двух местах — на спине и на рукаве, и гру­бо, через край, зашитом. Все в той же лохматой шапке и с неизменным своим топором. Будто шел наводить где-то переправу. Топор у него торчал за широким командирским ремнем, может кем-то подаренным на память. Из-под расстегнутого на груди полушубка виднелась фуфайка. Морозы все продолжали держать­ся на Дону, и Федор потеплее оделся в свою необыч­ную дорогу...

Они с Наташей пили чай, сидели у столика, держа в руках жестяные кружки. Полушубка Федор не сни­мал, держась по-фронтовому. И топор из-за ремня не вынул. Только шапку снял и положил на нары. Гово­рили с Наташей увлеченно. И похоже, не слышали, как подъехали сани...

Когда Зимарин вошел в землянку медпункта, Фе­дор тут же встал ему навстречу.

— Спасибо, сынок, — сказал порывисто вместо обычных приветственных слов. В голосе старика была теплота, которую Зимарин не подозревал в нем там, возле переправы через Дон...

С Наташей за чаем у них шел, видимо, разговор о сыне старика. Перед Наташей лежала карточка зна­комого уже Зимарину чубастого парня-казака... Те­перь старик Федор был благодарен Зимарину, бойцы которого не подпустили врага к его хате за Доном. И вот подошли наконец к самой Арбузовке — к селу, где исчез его сын... Зимарин казался Федору ровесни­ком его сына. И он, расчувствовавшись, назвал капи­тана, к которому там, у себя на Дону, был чрезмерно суров, сынком... Прежней угрюмости у старика уже не было. Была вера в то, что пошли войска вперед и у Дона не бывать больше врагу...

— Пленных отделенный ваш через Дон перево­дил,— сказал Федор Зимарину, одернув собравшийся неловкими складками полушубок. — Увидел меня, я тут был, у моста... Капитан, говорит, велел показать их... Я на вас и подумал, что это батальонный в плен их всех забрал... Много пленных было. Глядел на них, как они рядом с мостом прямо по льду шли. По мосту за Дон танки и пушки идут, а пленных навстречу пря­мо по льду... Много танков да «катюш» ехало... А итальянцы довольны, что такая гроза теперь не на них. Лопочут: «Гитлер капут, Муссолини капут...» И в немцев, какие с ними, руками тычут, тоже «капут» всем им сулят... Мне один итальянец, на командира похожий, папиросу сует, сигарету по-ихнему: «Отец, отец!..» А зачем мне их курево, этого не поймет...

Командир отделения, которому Зимарин приказал отвести итальянцев, докладывал, что пленных сдал и старика на переправе видел. Сказал и о технике, как много ее в прорыв идет. А вот о радости пленных итальянцев, что им теперь не грозят ни русские пуш­ки, ни танки, этого не сказал. Но старик заметил, как у пленных сразу изменилось настроение при такой технике, и это запомнил на всю, наверное, жизнь...

• Цел ли молодец тот, отделенный? — вдруг спросил он Зимарина озабоченно. — Парень-то бое­вой, мало ли?..
• Цел, — сказал Зимарин, довольный, что может и этим обрадовать старика. — Сегодня видел его. Пе­ред самой Арбузовкой он стоит в окопах... Скажу ему о вас, что приходили, спрашивали...

Донеслись глухие взрывы и стрельба...

— Это в Арбузовке, — сказал Зимарин Федору,— недалеко тут она, за тополями___________

— Бывал там, знаю, — ответил Федор. Вышли из землянки.

• В Арбузовку сейчас нельзя... — сказал Зима­рин.— Я отвезу вас в Алексеевку. Дам записку, что­бы не задерживали... Может, завтра и Арбузовку освободим...
• Есть у меня документ, — ответил Федор. — Со­бирался сюда, так комиссар выдал там еще...

Дорогой в санях оба неожиданно ощутили какую-то скованность. Зимарина стесняла неловкость за прежний разговор с Федором возле переправы. И ста­рика, похоже, что-то тяготило...

— Полицая, поди, не найти, который сына схватил, — подумал он вслух после молчания. — А женщи­ну найду, пусть скажет...

• Может, и полицая найдете, — ответил Зимарин на его как бы подслушанные мысли. — Не уйдут они отсюда...
• Эти уйдут, — сказал убежденно Федор. — Им от смерти надо уходить, так уйдут, если пуля не пока­рает...

Федора Зимарин оставил в хозвзводе. Велел стар­шине накормить и направить в Алексеево-Лозовку. Перед тем как уйти, попросил показать еще раз кар­точку сына. Посмотрел, вернул. Попрощался с ним и сказал:

— В Арбузовке теперь увидимся...

Федор не противился. Сказал, что придет сразу в Арбузовку.

В Алексеевку он ушел один, без провожатых. На­деялся, что там скорее что-то удастся разузнать о сыне. И вот, выходит, разузнал...

Зимарин, отсылая старика, был уверен, что с ним еще встретится и поговорит. Но встретиться и погово­рить не пришлось. Когда уходили из Арбузовки, по­жалел, что отправил его из хозвзвода...

Теперь у Зимарина не было никаких сомнений, что схваченный в хуторке солдат-окруженец, о котором рассказала Мария Петровна, был сын старика Фе­дора. И все же он переспросил ее:

• Его повесили?.. — Ему не хотелось в это ве­рить, и он переспросил...
• Повесили, — сокрушенно вымолвила Мария Пе­тровна. — И долго на площади держали. Потом, что ни неделя, то казни...

Она помолчала и нехотя, не уверенная, надо ли об этом рассказывать, заговорила как о тайне о самом старике Федоре.

— Отец пришел его разыскивать. Федором отца звали... Те трое окруженцев до своих дошли, отца, видно, разыскали и все рассказали... Люди Федора ко мне послали. Я только к брату в Лозовку пере­ехала... Пришел он ко мне и прямо говорит: «Сына тут моего сгубили, на вас показывают...» Смотрит страшным взглядом, и топор за ремнем... Видно, ре­шил порушить, если что. А меня тут не страх, а обида взяла... Говорю ему: «От беды сына твоего не смогла уберечь, это правда. А предавать не предавала. Дети на мне малые, и муж на фронте погиб, солдатка я...» Поостыл, вижу, молчит... Потом я ему расска­зала то же вот, что и вам, как четверо до хаты до моей пришли... Дней пять он ходил, то в Арбузовку, то в Алексеевку... Ко мне не однажды заходил. Все ему поведала и о Лукерье, и какое сама горе перенес­ла. Старик и обмяк: не одного его судьба казнила... Весной, только земля просохла, приехал, сына пере­хоронил в братскую могилу, где все. Потом частенько наведывался. Но лет семь, как не было, жив ли?.. Приедет когда, у меня и переночует. Выйдем в огоро­ды, я ему показываю, как степью, балкой Меленькой, они все выходили и как к моей хате подбирались. Каждый раз это расспрашивал и балку за садом не один раз взад и вперед прошел... Покаялась и я было ему однажды, что вину чувствую на себе за его сына. А он мне сказал на это: «Все тем грешны, что себя больше бережем... А за тобой дети малые остава­лись, их тебе беречь надо было... А тут уж оплош­ность самого сына...» Вот и помню все его слова, но легче разве...

Зимарин встал с полу, прошелся к окну, посмотрел на луговину перед хатами, на которую выходила до­рога из балки Ромашкин Яр. «Наверное, той балкой старик и ходил все время сюда...» — подумал.

Было много за одно это короткое утро узнано и вновь пережито... И как могло вместиться столько бед и напастей в одной этой убогой глинобитной ха­тенке вдовы-солдатки?.. А сколько таких хуторов, та­ких хат только в этой степи?..

 

 

13

Рассказав о сыне плотника Федора, Мария Пе­тровна, растревоженная, ушла за перегородку к внуч­ке. А Зимарину нужно было вновь «походить вокруг». И он, взяв куртку с вешалки, направился к выходу, еще не зная сам, куда пойдет. Сходя вниз по ступень­кам стремянки, в упор столкнулся взглядом с высту­пом камня, лежавшего тогда в гирле старого погре­ба... «Вот кто видел все, запомнил и теперь с гор­достью мудреца держит в себе эту память»,— подумал он о камне. Подошел, стал над ним, склонив голову, словно это было надгробье...

От камня безотчетно, как к заветному месту, на­правился в огороды, видя памятью окопы на них, НП Привалова и самого Привалова, будто все там жду­щего его, Зимарина, прихода...

Теперь ему думалось, что он может безошибочно определить место и окопов и НП...

За огородами помнился взгорок. Он вдавался в логовину, выступая вперед, как башня из крепостной стены. Этот взгорок был похож на массивную голо­ву, по брови вросшую в землю. Солдаты называли эту «голову» бастионом. На взгорок залетало больше пуль, мин, снарядов, как и всегда на лобовой ба­стион. .. Вправо от взгорка, в сторону тополевой рощи, начинался пологий скат, переходивший в лог. На скате, посреди огородов, была небольшая вымои­на, похожая на овражек. В начале ее торчали из зем­ли выступы камней. С камней обдувало ветром снег, и они чернели пятном на белом огороде... Привалов сразу и приметил эту впадину в огороде и камни быв­шего погреба. Сначала выкопали за выступами кам­ней щель, потом от щели сделали отводы, соорудили укрытие с тремя накатами. Вышло и убежище, и тут же НП с хорошим обзором с двух точек из непримет­ного для противника места...

Взгорок на карте обозначался цифровой отметкой. Отметки сейчас Зимарин не помнил. Да и тогда он называл взгорок просто — высотка. За те шесть дней боев он то с горечью: «Высотку оставил», то с ра­достью: «Высотку взял!» — много раз передавал по рации. Тут была и маскировка и небольшой самооб­ман: высотка все же не хуторок, не населенный пункт...

Он вышел за стог к месту бывших окопов в на­дежде сразу узнать и взгорок и вымоину... Вправо и влево чернели пустой осенней чернотой огороды. Виднелись стожки сена, такие же, как и стожок Ма­рии Петровны. Топорщилась сухая трава, похожая на клубки спутанной ржавой проволоки. Но ни взгорка, так хорошо тогда приметного, ни вымоины, такой на­дежной, не было. И Зимарин, озадаченный, прошел уже торопливей по огороду к меже с бурой травой, за которой начинался участок Лукерьи Борисовны. Межа пересекала незаметную с расстояния лощинку и даль-

Ше выходила на небольшое возвышение. Он перешел межу и сделал шагов пять по лощинке. Присел на кор­точки. Лощина стала сразу заметнее. И взгорок с кру­тым спуском в сторону речки виднее. Но все равно еще не верилось, что это и были их тогдашний «бастион» и «надежно» укрывавшая лощинка. . . Попримерялся, то тут, то там припадая к земле. Остановился у самой межи, лег на живот и стал наблюдать, высовываясь из-за склона. Вправо виделись крыши хат поверх садов, просматривался лог почти до верб и мостка Ефимова. Видны были наполовину скрытые склоном тополя. . . А прямо через речку, от сада, начиналась балка Ме­ленькая, тянувшаяся по степи до самого гребня. . . «Вот тут, пожалуй, и был наш НП», — подумал Зима­рин. .. Отбросил мешавшие комья земли, лег удобнее, будто для длительного наблюдения. Всматривался и вслушивался во все вокруг...

Со степи, с верхних дорог, из самого села стекались в Арбузовскую балку неторопливые, случайно возни­кавшие звуки дня: голоса людей, такты моторов раз­ных машин, сиплое пенье петушков от птичника за тополями, выкрики пастуха (где-то поблизости было стадо овец), звяканье железных бочек и молочных би­донов. .. Зимарин с особой чуткостью ловил все эти звуки мирной осенней степи. В его напряженном слухе они постепенно превращались в винтовочные выстрелы и пулеметные очереди, взрывы мин и снарядов, в гул самолетов и скрежет танков.. .

Тогда тоже с этого НП все лучше виделось и слы­шалось. .. И лощинка казалась надежной и взгорок — «бастионом». А хаты позади окопов были таким объек­том, который нельзя было отдать врагу. Как нельзя было полкам, дивизиям, армиям отдавать селенья, го­рода, области...

Запал в память Зимарина один случай из боев в этом хуторке, на этих вот огородах. Всегда хотелось рассказать о нем. Но так никому и не смог рассказать, что-то мешало. Иногда даже начинал рассказывать, но продолжить не мог и переходил на другое... Сей­час он этот случай вспомнил с ясностью. И ему поду­малось, что он вдруг понял причину, почему мог только думать о случившемся тогда и пережитом и не мог рассказать: все дело было не в самом случае, а в тех мыслях, которые в связи с ним возникали. Эти мысли трудно входили в обычные слова... И всегда рождались новые, когда он начинал было вспоминать и рассказывать. Этими новыми мыслями были раз­думья над чем-то таким, что вечно остается непостижи­мым в человеке. И они мешали рассказу...

Совсем кончились патроны, мины, снаряды к соро-капяткам. И «немедленно» ничего не обещали. Сосед тоже не мог выручить... Атаки на хуторок следовали одна за другой: итальянцы словно взбесились после того, как были выбиты из хуторка «партизанами», буд­то бы спрятавшимися в погребах и развалинах хат. Это сидевший в стогу раненый автоматчик померещил­ся им не одной сотней партизан...

Зимарин с Приваловым находились на НП и тре­вожно чего-то ждали. Зимарин спрашивал себя: «Чего ждать?..» И все же ждал, не решаясь отдать приказ оставить высотку. Что-то неопределенное почувствова­лось и в поведении итальянцев. Вроде бы они и сами не собирались больше атаковать. Но в то же время и не покидали свои позиции. Это и беспокоило Зимарина: чего же они тогда замышляют? ..

Привалов спокойно,с педантичным терпением не­престанно наблюдал за итальянцами. Они просочились далеко на левом фланге, а это не предвещало хороше­го... Но Зимарин и Привалов ждали, а ждать, каза­лось, больше было уже нельзя. Но и отходить было не­льзя, раз противник не наступал. И все же Зимарин решился: надо отходить! Но приказа не отдавал, а как бы только посоветовался с Приваловым.

• Пора отсюда сматываться, — сказал он вслух.
• У них тоже не густо с боеприпасами, — сказал в ответ Привалов об итальянцах. — Сегодня самолетов не было, а они надеялись, что прилетят, вот с утра и наседали... — Потом добавил: — Это их последняя атака на хуторок... если сегодня удержаться... — он не договорил.

Зимарин понял, что Привалов колеблется. А когда колеблются двое — тут жди беды. И он твердо решил оставить хуторок.

• Надо отходить, — сказал он, — сидеть так — большой риск. Людей зря потеряем. И сами попадем в лапы к итальянцам. — И уже строго приказал: — От­ходить! Давай сигнал! ..
• Есть, — сказал Привалов. Выстрелил красную и зеленую ракеты в направлении лозняков.

Тотчас туда полетели две мины, тюкнула, тоже два раза, сорокапятка. Большей роскоши нельзя было по­зволить. ..

Зимарин отослал связных и ординарца Сережу в обход по траншее, а сами с Приваловым решили пе­ребежать прямиком через огороды и двор, мимо по­греба, где пряталась все еще хозяйка с детьми... Хаты и сарая уже не было. Стоял только чудом уцелевший стог с обтаявшим от пожара боком и потом обледенев­шим на крутом морозе. Развалины сарая были разме­таны минами и снарядами, и бугор погреба обнажился за ними.

Выпрыгнули Из траншеи и проскочили за стог. Сле­дом запоздало пропели пули, прошили край стога, цок-нули о камень погреба, пыля раздробленной крошкой. Двумя полукружьями в прогалине между стогом и сго­ревшей хатой обрызнуло землю очередью из крупнока­либерного пулемета...

—    Рванем, — сказал Зимарин, когда пули переста­ли взрывать землю...

Привалов остановил его, почти отдернул назад. Зи­марин повел было круто плечом, но тут же остыл, устыженный: в том месте, куда он намеревался только что ступить, опять вздыбились от взрывов фонтанчики земли и снега. Он обмер. Его охватил безотчетный страх, что не уйти из-за стога живым... Но Привалов выкрикнул команду, заставив Зимарина вздрогнуть и опять устыдиться, теперь уже своего малодушия:

—    Разом! — И они оба ринулись...

Надо было пробежать метров пятнадцать, сделать десяток хороших прыжков... Но еще до того, как сам Зимарин услышал над головой ленивый, словно ночной полет птицы, шелест мины, Привалов опять крикнул:

—    Пулей!.. — И они, упав, вжались в землю в трех-пяти шагах от огнища. ..

Был взрыв, и их тела придавило волной...

Потом Зимарин вспоминал, как он падал. Перед глазами возник отпечаток ребристых подошв от чужих ботинок. Надо было уткнуться лицом в этот след, и он брезгливо отвернул взгляд и тут увидел вишни. В самих вишнях и во дворе, как и они с Приваловым, ничком лежали вражеские солдаты. На том месте, где только что была большая вишня, образовался пенек, а сама вишня на глазах у Зимарина пропала. Все это застыло в его взгляде, пока он падал и отворачивал от чужого следа щеку. А может, и в тот момент, когда прижало его к земле в чужой след. . . Он видел уби­тых в вишнях и тогда, когда сидел за стогом, но не запомнил их. А тут он подумал, что они лежат так же, как и он сам, и все запомнил. И пенек, и ребристый след запомнил...

На ноги подняла его снова команда Привалова, которую он подсознательно уже ждал.

—    Разом!.. — крикнул Привалов.

Они вскочили и очутились за развалинами сгорев­шей хаты, где было безопасно от пуль.

• Ничего? .. —спросил Привалов обеспокоенно и даже с каким-то испугом, как показалось Зимарину, оглядев пристально его, потом себя.
• Ничего, — ответил Зимарин, поднял глаза на Привалова и не узнал его. Он был бледен и совсем спал с лица... Страх за себя у Зимарина пропал.
• А ты-то как? ..
• Нет, ничего, — улыбнулся Привалов, опережая его слова.

Зимарин понял, что у него и у самого вид не лучше. И его было сейчас не узнать...

Прошла секунда, и они оба, опамятовавшись, за­смеялись. Смех перешел в хохот и согнал с лиц нежи­вую бледность...

Возле погреба с треском в черном пламени, как и в тот раз, когда Зимарин сидел с рацией за стеной этой еще целой хаты, рявкнули еще два взрыва. По огнищу завзыкали осколки, следом прошла пулемет­ная очередь, пули опять цокнули о камни погреба...

За обгоревшим плетнем со стороны улицы зияли чернотой свежие окопы, вырытые итальянцами. Зима­рин и Привалов тут же перебежали в эти окопчики. Сели на дно одного из них лицом друг к другу. Улыбки вышли виноватые: хорошо, что миновало... Нервное напряжение было разряжено смехом и сбито новой опасностью — рявкающими взрывами мин...

— Перехитрили все же, — сказал Привалов.— Мины перелетали.. . Пулемет их бьет из танка, завяз­шего в болотине. Там у немцев заградотряд. Бьют по огородам и по «бастиону», а если итальянцы бегут — по ним... Перестал было бить, а вот опять начал. Ви­димо, наши ракеты их насторожили... К такой стрель­бе немцев можно приспособиться: методические шко­ляры сидят в танке — очередь сюда, очередь туда... Тут только шальная опасна, — помолчав, с какой-то грустью в голосе досказал Привалов. — Шальная, она как вот и мины...

Потом Зимарин последние слова Привалова о шаль­ной и минах повторял про себя не раз, невольно истол­ковывая их как предчувствие Привалова...

Они посидели в окопе, наверное, минуту, которая была для них очень большим временем. Много пере­думали за эту минуту...

Но Зимарина не в том окопчике, а позже поразило, как Привалов точно мог уловить опасность в острый миг самой опасности. Под обстрелы они оба не раз попадали. И всегда был страх. Все, казалось, было подчинено случайности... А тут Зимарин сразу почув­ствовал, что ему надо только подчиняться Привалову: будто Привалов знал намерения того, другого, сидев­шего за пулеметом. А Зимарин ничего не знал... и ему оставалось только слушать Привалова.

К командам Привалова «разом» и «пулей» при­выкли в роте и в батальоне. Они были переняты и в полку и даже в других полках дивизии. В них выра­жалась, как тогда писала дивизионная газета, «приро­да современного боя и психология поведения бойца. . .» Наука была вроде бы старая и простая: следить за противником, глядеть ему в глаза, заставить отвер­нуться. .. Но следить надо было за действиями ав­томатов в руках натренированного не хуже тебя, а может, и лучше, и даже наверняка лучше, врага... Надо было научиться опережать быстроту автомата, выигрывая сотые доли секунды. В этом и была суть «психологии» и «природы»... Привалов учил бойцов, взяв придуманные еще в какие-то годы до него са­мими же солдатами команды: «разом» и «пулей». Но усваивалась эта наука нелегко и не сразу. Тут надо было научиться владеть собой, подчинить тело осо­знанному действию. И Привалов показал, как это умеет делать он сам... А волю самого Зимарина рас­слабил страх... Почему он поддался этому страху, Зимарин понял позже. Он чего-то не знал в поведении врага, не до конца его разгадал... Подчинялся только одной цели — перебежать... В окопчике, сидя лицом к лицу с Приваловым, он нашел в себе мужество при­знаться, что поддался страху, а почему поддался — не понял сразу...

В тот момент у стога и когда они лежали у огнища, страх был и у Привалова. Увидев это, Зимарин заго­ворил с ним первый о только что пережитом.

—   Мне показалось, — сказал он, — что я видел ту первую мину, когда она была уже над вишней...

Ждал, что Привалов удивится, но удивился сам Зи­марин.

—   Мина иногда заметна на излете, — ответил При­валов, — ее можно увидеть на фоне светлого... снега или степи... как тень. Если знаешь, откуда летит, — добавил он. — Этот миномет бьет из оврага, от прудов. А наблюдатель в танке.

Выходит, полет этой мины Привалов почувствовал, уловив ее приближающуюся тень. И выкрикнул свою команду «пулей»... И о пулемете знал, когда он может полоснуть смертью. . . А Зимарин ничего этого не знал. И потому у него был только страх...

Кажется, сейчас только Зимарин понял ясно то, что тогда лишь чувствовал. Понял, в чем было в тот мо­мент преимущество Привалова: он все время глядел в глаза врагу и как боец отвечал за того, кто был с ним рядом, за него, Зимарина. .. Он в тот миг знал все лучше Зимарина и был хозяином... И тут ничего не было унизительного для Зимарина, командира ба­тальона. Зимарин все это сумел тогда понять, оценив в Привалове умного человека и командира... И мно­гое от него перенял...

Из окопа за хатами им тоже надо было уходить. Но Привалов все к чему-то прислушивался, поглядывая на ближний к противнику край хуторка. Там опять хлопнула сорокапятка... Вскоре четверо солдат вы­толкнули пушечку из проулка и провезли ее на прила­женных под колеса лыжах мимо Зимарина и Прива­лова.

— Это маневренная, — сказал тоном доклада При­валов.

Пушка свернула в проулок за пятой или шестой хатой, но там уже не стреляла. Показались автоматчи­ки. Они тоже отходили. Один из них, юркий и ловкий, взобрался на развалины и, прячась за остовом трубы, оглядел местность. Затем лег за трубу и выпустил две короткие очереди...

Ответных выстрелов с той стороны не было.

Автоматчики остались на огнище, держа под об­стрелом лощинку и «бастион», а Зимарин и Привалов перебежали к сорокапятке.

Пушка стояла в окопчике, заранее для нее отры­том. . .

—    Четыре осколочных осталось, товарищ капи­тан, —доложил сержант, командир орудия.

Зимарин кивнул, дав понять, что одобряет его дей­ствия. А у сержанта в минуту возникшего затишья была потребность сбросить свое напряжение в раз­говоре с командирами...

—    Отсюда, из-за хат, хорошо их бить, — заговорил сержант, как бы излагая свой план. — Увидишь и точ­но по цели тюкнешь. С утра больно туго пришлось, шибко лезли... Засыпал было минами, прокля­тый. .. — Сержант был не очень молодой, из крестьян, любил поговорить и радовался, что есть кому его слу­шать.— Пули их нам не страшны, мы по косой бьем, из-за хат, а насчет мин — тут смотреть надо в оба. Чуть что, без стеснения в убежище. — Покосил глазом на щель с перекрытием...

Зимарин невольно вспомнил первые месяцы войны, тяжелые отходные бои. Не было уверенности, что так вот, с пушечкой, только умело «тюкай» да «тюкай», можно нещадно разить врага. Казалось, что нужна какая-то другая, сверхгрозная сила, чтобы его остано­вить. И все ждали этой силы, вроде бы кем-то обещан­ной. .. И ждали приказов, что тебе надо делать... А тут и сержант и автоматчики знают, что им надо де­лать. ..

• Хотя бы десятка два снарядов, — пожаловался сержант, — я бы этого итальяшку разом выкурил вон из тех кустиков. Много его там за обрывом.
• До утра не будет, — сказал Зимарин о снаря­дах.

—    Да это ясно... — согласился сержант.

—    Смотрите, капитан! — Привалов отнял от глаз бинокль, протянул его Зимарину.

Зимарин вскинул к глазам свой бинокль, направ­ляя его в степь, куда показывал Привалов. С гребня, с верхней дороги, к отдельным домикам на склоне спускалась колонна солдат. Сначала можно было по­думать, что это наступающая цепь. Но цепь все сжи­малась, и уже явно обозначалась колонна.

• Без оружия идут?.. — спросил Зимарин Прива­лова, зная его острое зрение.—Торопятся...
• Без оружия, — ответил уверенно Привалов, не отрывая от глаз бинокля.

—    Сдаются, — заключил Зимарин.

—    Комиссар Лисичкин опять их уговорил...— предположил Привалов.

Зимарину сообщили, что комиссар соседней с ними дивизии Лисичкин вывел из степи вчера вечером и се­годня утром тысяч пять итальянских солдат. После этого бой вдоль Алексеево-Лозовского шляха прекра­тился и противник сразу отошел на гребень к Арбузовке. И вот с этого гребня уходит сейчас новая колон­на пленных... А батальон Зимарина должен оставить свой хуторок...

Но ни Зимарин, ни Привалов не знали еще, что ко­миссара Лисичкина не было уже в живых. А колонна, которую они видели сейчас в степи, шла с ним, мерт­вым. Его, растерзанного, исколотого штыками, несли на ружьях сами итальянцы, не успевшие оградить от смерти...

Зимарин пожалел, что этой колонны пленных не ви­дят «их» итальянцы в лозняках...

• Эх, черт возьми, — выразил он досаду, — пере­водчика ихнего зря отправили...
• Можно и без переводчика, — угадал его намере­ние Привалов.

• Больно люты немцы, которые при итальянцах, — рассудил сержант, командир сорокапятки.
• Стоит рискнуть, — ответил Привалов сержанту и высказал свое мнение Зимарину. — Разрешите, това­рищ капитан, — обратился он официально к комбату. — Я объяснюсь...
• Давай, — разом взвесив все «за» и «против», со­гласился Зимарин.

Приказал сержанту подстраховать своей пушечкой, а сам с Приваловым и четырьмя автоматчиками на­правился в переднюю траншею. Выбрали скрытый уча­сток, огляделись.

—    Сидят за обрывом, не стреляют, — доложил пу­леметчик.

Привалов чуть высунулся из окопа, крикнул тем, кто таился за крутым берегом речки:

—    Итальяно, камрад... — Это слово «камрад» вы­крикивали сами итальянцы: ни одна атака на хуторок не обходилась без пленных, и они всегда лопотали «камрад», «камрад»... — Камрад, слушай, — повторил Привалов по-итальянски. — Стрелять не будем... — и это итальянцы знали: раз русский сказал «стрелять не будем», можно верить...

Из-за берега высунулись головы. Привалов встал в рост, выставил на палке белый платок: переговоры. Итальянцы тоже встали... Из траншеи Зимарин и автоматчики напряженно следили за лозняками...

Привалов выкрикивал итальянские слова, указывал рукою в степь. И там, за обрывом, его поняли, повора­чивали головы туда, куда он показывал. Но снизу, от речки, уходивших в плен итальянцев не было видно. Тогда один из итальянцев вышел из-за кустов. Держа наперевес короткоствольную винтовку, сделал не­сколько шагов от берега, оглянулся. И, решившись, отчаянно пошел вперед, обходя убитых своих товари­щей, наступавших тут утром. Привалов ждал его с бе­лым платком.

Итальянец был весь обросший, черный и, видимо, до костей продрог.

—    Смотри, камрад, — сказал ему Привалов. Итальянец подошел ближе, взял протянутый При­валовым бинокль, огляделся...

Возросло напряжение и в нашей траншее и в лоз­няках за обрывом, откуда были направлены на При­валова десятки дул. Он и сам видел эти дула и стоял под ними.

Итальянец встал на бруствер нашего окопа, заки­нул за спину винтовку и поднес бинокль к глазам. Привалов понял, что бинокль настроен итальянцу не по глазам, протянул руку, повернул колесико...

• Гут, гут, — почему-то сказал итальянец немец­кое слово. Распрямил плечи, потянулся вперед за би­ноклем. Смотрел, опасаясь, видимо, какого-то подво­ха. Затем резко оторвал бинокль от глаз, замахал ру­ками своим в лозняках.
• Они все уходят к русским! — закричал он. Опять поднес было бинокль к лицу. — Уходят в плен! — кри­чал он. — На, смотри, — звал кого-то.

Он кричал, все больше оживляясь, звал своего командира, чтобы он тоже посмотрел.

Зимарин не все понимал, что кричал итальянец. По­том они с Приваловым восполнили непонятое. Он звал не оставаться тут с немцами на верную смерть, а ухо­дить в плен...

Внизу возник шум, вроде шел спор. И это тревожи­ло Зимарина. Итальянец с биноклем тоже заметно нервничал. Но вот говор там стих. Ступая в следы пер­вого итальянца, вышел другой итальянец, с пистолетом в руках. Приблизился к Привалову, отдал честь. Он, видимо, заменял у них офицера.

Привалов ответил с достоинством, зная, что там, внизу, за этой церемонией наблюдают сотни глаз.

«Вот, агроном, ты еще и дипломатом стал», — поду­мал, улыбаясь, Зимарин.

Итальянец смотрел в бинокль. Солдат стоял рядом и молча ждал...

• Мы сдаемся, — сказал итальянец ломано по-русски. Опустил бинокль на грудь, опять отдал честь Привалову.
• Хорошо, — ответил Привалов по-итальянски. Указал сержанту на все еще тянувшуюся по степи ко­лонну. — Пойдете к ним.
• Гут, — сказал сержант и махнул своим вниз.— Выходите...

Солдат, стоявший с ним рядом, энергично замахал руками, стал звать: выходите!..

Сначала вышли из-за обрыва несколько человек. Шли с оружием, не зная, где его бросить. Итальянец приказал, когда они подошли к брустверу, бросить оружие. И сам бросил пистолет. Тогда из-за обрыва, опережая друг друга и перешагивая через убитых, по­шли уже безоружные итальянцы.

Пленных в Лозовку с двумя автоматчиками повел Сережа.

Зимарин приказал трем солдатам спуститься к рус­лу речки и подобрать из брошенных итальянцами не­сколько пулеметов и автоматов и собрать все патро­ны. Пулеметы и автоматы принесли, но патронов было не густо. С трофейными пулеметами и автоматами сно­ва заняли оборону хуторка.

В Арбузовке заметили сдачу в плен итальянцев и в степи и в хуторке. Забил неистово пулемет из танка.

Зимарин знал, что пройдет растерянность — и. после­дует новая атака. В Арбузовке еще много немцев. Они упорно ждут самолетов и обещанной помощи... И сей­час им во что бы то ни стало нужно завладеть хутор­ком, огонь из которого не дает самолетам снизиться над Арбузовкой. И они вот-вот пойдут в атаку...

• И нам хорошо, и самим итальянцам, — сказал рассудительно сержант о пленных, — крови меньше...
• Крови еще много будет, — ответил строго Зима­рин. — Хватит еще и здесь ее...

Атака из Арбузовки последовала минут через два­дцать. Ударил залп шестиствольных минометов. Вслед — самоходки... В наступление пошел, как и полагал Зимарин, отборный отряд, больше из нем­цев. ..

Хуторок не удалось удержать. Сержант откатил свою сорокапятку без единого снаряда. Это было про­тив правил. Пушка никогда не должна оставаться без единого снаряда. Но сержант объяснил:

—    Никак нельзя было... Немецкий пулемет прямо в ствол глядел. Не оставлять же его в живых. Ты его, или он тебя...

Когда вечером отошли из хуторка, Зимарин сказал Наташе о Привалове, находясь все еще под каким-то неотразимым впечатлением минувшего дня...

—    Удивительный он человек, все что-то новое в нем раскрывается...

— А я вот тебе удивляюсь... Я тебя совсем дру­гим представляла до этих боев в хуторке... — Она умолкла, сдерживая нежность к нему и страх за него.

Зимарин это уловил, но уже не мог не поведать о Привалове, о перебежке и сдаче в плен итальянцев.

—    У него  боец не оглядывается поминутно на командира. Каждый сам — как генерал, знает, что ему надо делать в бою.

Но Наташу поразило больше то, какой безрассуд­ной опасности подвергали они себя. В ней уже откро­венней говорила женщина, будущая мать...

• Миша, береги ты себя, береги, — вырвалось у нее из сердца. Уткнулась беззащитно в его ладони, зная, что просьба ее совсем бесполезна.
• С ним не опасно, — сказал Зимарин убежденно, чтобы она не волновалась. — Я один бы растерялся,— признался он с какой-то искренней и очень откровен­ной симпатией к Привалову, — а он будто видел про­тивника, его гипнотизировал. И противник все делал запоздало.

И все равно почувствовал, что Наташа его не так поняла. А он не знал, как ей объяснить. Встречи с ней были редкие и короткие...

Больше он не хотел никому об этом случае расска­зывать.

Причина была еще и в том, что это был последний разговор Зимарина с Наташей. И он берег его в себе... И все же тайно ждал встречи с кем-то из тех, кто знал Привалова, чтобы повторить этот рассказ...

На следующий день они снова отбили хуторок. И больше немцы и итальянцы уже не пытались им за­владеть. В этом последнем бою за хуторок много было героического. Сержант протащил свою пушечку по льду речки. И «тюкал» по лобастому взгорку — «ба­стиону», где немцы тоже крепко было засели... Потом разбил танк, завязший в трясине...

Но этот последний бой в хуторке почему-то не так запомнился Зимарину. Запомнилась только хозяйка на ступеньках погреба, ее крик и вздрагивающий не­мец на пулемете...

 

 

14

Из огородов Зимарин решил спуститься к речке и берегом пройти до самого конца хуторка... В левом углу участка Марии Петровны росли яблони, за ними груши. К ним из-за стога выходила тропка. Зимарин подошел к первым яблоням, остановился у одной из них, разветвленной от самой земли. Деревце это, по всей видимости, пошло от корней старой, сгубленной яблони. Постоял возле нее, глядя вниз, на затянутый ивняком берег. За спиной был стог сена... не этот, а тот, зимний. И будто бы с него смотрел укоризненно в спину Зимарину прятавшийся там раненый автомат­чик-дозорный. Щупленький, маленький, с опаленной полой шинели, он был совсем юнцом. Зимарин предста­вил и глаза и лицо автоматчика. Острые, осуждаю­щие лучики обжигали затылок бывшего комбата, ухо­дящего от стога... И вдруг явственно услышалось, как там, под крышей стога, зашуршала легкая, звон­кая осока. Не выдержал, оглянулся...

На стогу зашевелились два каких-то пятна, и тут же высунулись две мальчишеские головы и два дула «автоматов». Возбужденно, стараясь произвести впе­чатление на смотревшего на них командира, подражая стуку автоматов, пролопотали два голоса, перебивая друг друга: «ту-ту-ту-ту-ту!.. ту-ту-ту-ту-ту!..» «От­стреляв», мальчишки скрылись в шорохе осоки.

Зимарин узнал их. Это были мальчишки из сосед­ней хаты, которых он встретил на лугу в первое утро, как только подошел к хуторку.

«Автоматчикам» он погрозил, улыбаясь и зная, что такая нестрогая острастка доставит им удовольствие. На стоге фыркнули, затем сильно зашуршала осока. Мальчишки на животах съехали вниз с обратной, не­видимой с огорода стороны стога... Зимарин постоял еще секунду, смотря на выглядывавших теперь уже словно из засады мальчишек, и сошел к речке.

Этой осенью русло речки совсем оголилось. Не по­хоже было, что по дну балки с плеском и шумом могла течь напористая река... Сейчас тут были бочажки стоячей воды, заросшие по краям травой. В каждом таком бочажке плескались утки. Вода была в легком, как клочья пены, пуху. Пух разгонялся по сторонам, сбивался в высокой осоке и застаивался серой на­кипью. Вдоль берега шла тропа, испещренная утины­ми лапами...

Зимарину хотелось найти обрывистый берег, из-за которого выходили в плен итальянцы. Примет особых не запомнил. Был куст ивняка. Хватаясь за его мерз­лые ветки, итальянцы вылезали на берег. Но сейчас весь берег был в ивняке...

Один бочаг особо привлек внимание Зимарина. По­среди него было широкое разводье, к воде шел круто спуск... «Похоже, это и есть то место», — подумал Зи­марин.

Вместе с утками в бочаге плескались гуси. Все бес­толково кружились во взбаламученной, зеленовато-желтой от застоя воде... А под ними, на дне бочага, в мягком иле лежала и сейчас смерть: брошенные вин­товки, автоматы, пулеметы, гранаты, патроны, мины...

По утиной тропе Зимарин дошел до конца хуторка. Свернул к крайней хате с замшелой крышей и проржа­велым ведром на трубе.

Хата стояла чуть на отшибе. Ни деревца, ни ку­стика возле не было. Зимарин глянул в черное малень­кое оконце, обошел хату вокруг...

Присевшие стены ее были серые, землистые, с глу­бокими выбоинами.

Шагах в двадцати от хаты, ближе к речке, видне­лась круглая ямина. Зимарин сразу же определил, что это старая, замытая талыми водами и заросшая тра­вой воронка от большой бомбы. За те шесть дней нем­цы раза три бомбили хуторок... Он подошел к этой ямине, стал на дно ее...

Вспомнился русый паренек, лежавший на краю, видимо, этой вот самой воронки... Он будто целился. Автомат его был с пустым диском. Рука застыла, об­хватив ложу и скобу... Палец на спусковом крючке свела предсмертная судорога. И автомат, как подумал тогда Зимарин, расстреливал последние патроны в ди­ске у него, уже у убитого... Комбат подошел тогда к автоматчику, повернул его, потормошил... Тело па­ренька закоченело на морозе. На шинели застыла кровь, как капли чистого красного стекла...

И еще смерть одного пожилого солдата запомни­лась... Солдата поднесли к саням, стоявшим наготове за этой хатой. Он пришел на миг в себя и сказал: «Ну вот и все, братцы...» Умер, будто уснул, усталый...

Удивительно, как солдаты, пожилые и молодые, спокойно умирали. И сам Зимарин так же бы уми­рал...

Многим эта хата навечно запала в память. Она была и первой и последней в хуторке. Удержать ее или отбить у врага тоже было победой... Для кого-то тут был решительный, последний бой. И он этот бой и эту хату запомнил, как иные, более счастливые, запомни­ли Бранденбургские ворота или рейхстаг...

От хаты, из-за гребня, разделявшего луговину, вид­нелась верхушка скирды соломы, где работал сейчас Иван. Доносилось гудение трактора. На скирде копо­шился только один человек, казавшийся очень малень­ким. Видно было, что кладка скирды завершалась.

Прямиком по луговине Зимарин направился к скир­де. И она с каждым его шагом вырастала из-за гребня навстречу ему... Показался и трактор, снующий у ее основания. Он набирал в захват небольшие охапки со­ломы, вздымал их на полную длину рычага и осторож­но ссовывал с зубьев прямо под руки укладчику. Зи­марин не отрывал взгляда от человека на верху скир­ды, глядел, как он ловко, крутясь на одном месте, разверстывает солому.

Шагах в двадцати от трактора остановился... Стогоправ уложит еще две-три охапки и должен будет спускаться на землю... Этого момента Зимарин и ждал, испытывая нечто вроде зависти к человеку на­верху... Вот он видит свою степь не с вышки какой-нибудь, даже не с крыши кем-то построенного дома, а с уложенной им самим скирды... И солома эта выра­щена, как бы создана тоже самим стогоправом в своей степи, на которую он глядит сейчас с такой высоты...

Разровняв последнюю охапку и неизвестно как удерживаясь, укладчик приготовился к спуску на зем­лю. Иван сгрудил растрясенную вокруг солому, при­двинул ее к самой скирде и, отведя трактор, крикнул укладчику: «Давай!..»

Укладчик лег на живот, раскинул руки, выждал какую-то секунду и заскользил по крутому отвесному краю... С головой утонул в разворошенной рыхлой соломе.

У Зимарина екнуло что-то внутри. Ощущение поле­та с высокого стога сена или омета соломы было не раз испытано им в детстве. Сейчас это ощущение ожи­ло приятной истомой. И укладчик, уже не мальчик, тоже, наверное, съехал вниз не без такого схватываю­щего сердце ощущения.

Стогоправ выбрался из соломы, вышел на лугови­ну, отряхиваясь. Иван поколотился у трактора, при­глушил мотор, подошел к Зимарину.

Сбив с себя соломенную труху, заправив под ре­мень серую рубашку, подошел и укладчик. Он был среднего роста, чуть повыше Ивана, подвижной и лег­кий. Припадал на левую ногу и, наверное, потому шел неторопливо. Зимарин сразу подумал о нем: нашего поколения...

—    Николай Чибисов, — сказал укладчик и, сделав еще шаг, протянул Зимарину руку. — Гвардии рядо­вой,— добавил, крепко сжал и тряхнул кисть руки Зи­марина как бы в знак особого расположения к нему. От Ивана он уже знал о приехавшем к ним в хутор командире-фронтовике...

Поздоровались. Чибисов отступил на шаг, качнул­ся, будто пробуя, плотна ли под ногами земля, делови­то осведомился у Зимарина:

—    Значит, здесь пришлось в войну побывать...

И вышло: встретились спустя много лет два фрон­товика, воевавших где-то долго бок о бок. Одному из них даже и здесь вот, на родине другого пришлось по­бывать...

О бое тут и надо было им поговорить. Но делать этого они не торопились, присматривались заново друг к другу...

Зимарин подтвердил, что он здесь в войну побывал, а Чибисов еще сказал для всех ясное, что теперь здесь у них ничего не узнать...

Подошли остальные укладчики — два парня. Неве­домо как оказались тут же две молодые женщины — доярки с фермы, видневшейся от скирд шиферной кры­шей.

Разговаривая, Зимарин назвал свою дивизию и полк. Чибисов удивленно моргнул глазами, как бы со­мневаясь, хорошо ли видит, застыл было растерянно... Затем выставил руки, шагнул к Зимарину, короткими костлявыми пальцами тронул рукав его куртки.

—    Так погоди ж ты... — и тут же энергично отдер­нул руку, — ведь в одном полку были... Как нас осво­бодили, так всех, кто под немцем уцелел, и призвали в те части, которые тут наступали. Как же это я сразу не сообразил... — Он сделал шаг от Зимарина, будто выбирая такое расстояние, с которого лучше мог его разглядеть, спросил фамилию. — Да я же у вас в ба­тальоне и был, в Четвертой Гвардейской... То-то Иван говорит — Михаил Павлович, а я и в толк не возьму... А ведь и фамилию вашу знаю... А вот сразу и на ум не пришло.

А Зимарина больше всего обрадовало, что Чибисов был в Четвертой Гвардейской, в приваловской роте... И он воскликнул, глядя в упор на Чибисова:

• У Привалова?! — даже не подумав, что Прива­лова тогда уже не было в роте. Но роту его так и про­звали до конца войны Четвертой Гвардейской, прива­ловской...
• В приваловской... так ее тоже называли, — от­ветил Чибисов, зная о Привалове из рассказов «ста­ричков»...

Когда удивление прошло, Чибисов, уверившись, что перед ним бывший командир его батальона, ска­зал, будто неожиданно вспомнив:

—    Лукша ведь, наш главный агроном, и еще Мамыркин тоже в нашем полку были. Мамыркин перед самым наступлением под Изюмом был ранен, а Лукша раньше... — Он ковыльнул, приблизился к Зимари­ну.— По такому поводу надо всем нам, однополчанам, встретиться, поговорить. Есть ведь о чем вспомнить, а как же...

Зимарин повторил про себя фамилии: Лукша, Мамыркин, Чибисов... Вгляделся пристальнее в облик Чибисова, в глаза, быстрые, серые, с лукавыми брыз­гами искр...

• Так я же вам «Славу» вручал, — сказал он не совсем еще уверенно. — За разведку под Александровкой, за подорванный танк и машину с немцами на мо­сту за той Александровкой... Вы тогда вшестером за­держали колонну немцев, предупредили их появле­ние...— Увидел, как повлажнели глаза Чибисова...— Это уже было за Северным Донцом в лесу. Вам с сер­жантом Ворожцовым по «Славе», остальным развед­чикам ордена и медали... — И спросил взглядом: «Верно?»
• Не надеялся, что вспомните, комбат, — откро­венно признался Чибисов и расчувствовался...
• Как же забыть такое... Вот ведь какая встре­ча!— воскликнул Зимарин взволнованно, слегка сму­щенный тем, что Чибисов усомнился в памяти комбата о боевых подвигах своего бойца...

Затем, справившись с волнением, Чибисов спросил Зимарина о сержанте Ворожцове, командире своего отделения.

—    В Белоруссии был тяжело ранен, — сказал Зи­марин,— почти уже на польской границе... Ноги ли­шился... Полный кавалер «Славы».

Бывший солдат покивал головой, вздохнул. Ни со­жаления, ни удивления не высказал. Потерять ногу для сержанта-пехотинца, да еще разведчика, был не самый худший исход в эту войну. И Чибисов вроде бы обрадовался судьбе своего сержанта. Жив, а это глав­ное... Рассказал сбивчиво, как они в Александровке подорвали мост, танк на нем и машину с немецкой пехотой...

Выговорившись, умолк, посмотрел на часы...

Иван отошел к трактору, а Чибисов остался еще с Зимариным, спрашивая о тех, кого помнил по своему отделению разведки.

Иван развернул трактор, торопя этим Чибисова...

Укладчики, два молодых парня, постояв, пошли прибирать солому вокруг скирды. Доярки пригласили Зимарина на ферму.

—    Молочком парным угостим, — пообещали.

Но Зимарину хотелось проехать с Иваном и Чиби­совым на тракторе по лугу перед Каменкой, мимо то­полевой рощицы...

—    Обязательно зайду к вам на ферму, — сказал он дояркам. — А сейчас с ними вот в Арбузовку хочу проехать. Не побывал еще там...

—    Только приходите, — настаивали доярки. Доярки ушли, а Зимарин видел их глаза, будто эти глаза кого-то ждали... «Вот так и тогда, — подумал он, — невинным, приветливым взглядом обжигали ухо­дивших на Запад бойцов молодые солдатки и одино­кие невесты... А потом бойцам долго виделись эти их взгляды и глаза... И больше заставляли тосковать уходивших дальше в бои солдат и невольно задумы­ваться, что не каждому посчастливится встретиться со взглядом ждущих их дома дорогих глаз...

 

15

Трактор тарахтел и мешал разговору. Но Зимарин все же попытался объяснить Чибисову, когда они про­езжали по луговине перед хутором и мимо тополевой рощицы, как тут у них развернулись главные боевые события. Чибисову интересно было все это услышать от самого бывшего командира его батальона, и он пе­респрашивал Зимарина о том, что уже знал от Ивана.

Миновали мосток, который держал под обстрелом Ефимов. По выему в крутом береге речки выехали на широкий луговой пустырь, тянувшийся перед всей Арбузовкой до высоких холмов в степи. На этот пустырь немцы и сбрасывали с самолетов боеприпасы и продо­вольствие для окруженных. Над арбузовской балкой самолеты делали разворот, снижались и шли прямо вдоль балки до этого пустыря. Хуторок был им поме­хой. По самолетам бойцы батальона Зимарина вели огонь изо всех видов оружия. Не всегда немецким са­молетам удавалось сбросить груз на пустырь. И они сбрасывали его с высоты в степь за Красным яром. Там груз терялся или попадал в руки наших бойцов...

Сейчас на пустыре, справа от дороги, стоял новый магазин. В этот полуденный час магазин был закрыт, на двери висел плоский замок.

Дорога от магазина поворачивала к хатам, а пу­стырем вверх к буграм шла тропка. Догадываясь, что тропка свернет где-то в балку, Зимарин попросил Ива­на остановить трактор и вышел возле магазина.

• Посмотрю еще раз тут вот вначале балку Крутенькую, — сказал он, придержав дверцу кабины.— Вчера торопился, поздно уже было...
• По всей этой балке километра на три техники ихней горы были накорежены, — сказал Чибисов. — После войны железный лом года три подбирали. Ме­таллом для кузницы вдоволь запаслись... Тропой как раз и выйдете в балку! — крикнул он уже вдогонку Зимарину.

В декабре сорок второго, когда батальон уходил из Арбузовки, Зимарин не успел как следует рассмот­реть село. Пленные итальянцы шли вереницей мимо хуторка в Алексеево-Лозовку. Шли прямо логом по новой, проделанной ими самими дороге, как бы все еще избегая появляться возле мостка и тополевой рощицы. Зимарин со взводом автоматчиков стоял в начале хуторка, ждал, когда шествие итальянцев и немцев кончится. Немцы сразу выделялись в колонне своей угрюмостью. Шли с обреченным видом. А италь­янцы приплясывали от холода, ломали строй и, по­хоже было, веселились... Автоматчики пытались со­считать пленных, но сосчитать их было невозможно. Кто-то предложил считать их по времени, сколько пленных пройдет в минуту. Вышло в итоге более де­сяти тысяч...

В конце колонны итальянцев появился сержант Ворожцов, ведя под уздцы оседланную, такой же белой масти лошадь, какая уже была у Зимарина.

• Победителю, товарищ капитан, полагается по стану поверженного врага на белом коне проехать, — сказал он Зимарину.
• А почему бы, сержант, и в самом деле не про­ехать,— принял шутливый тон Зимарин. — Бери себе коня, и поедем...

Ворожцов подал знак кому-то из своих разведчи­ков, и словно из-под земли появился палевой масти конь под таким же добротным седлом, какое было на белой лошади. Кони были сытые и не стояли на месте, их, видно, особо берегли...

—    Хотел товарищу лейтенанту Привалову... — за­говорил было Ворожцов, беря палевого под уздцы. Но тут же смолк, взглянув на строгое лицо Зимарина...

Поехали шагом к мостку, который уже именовал­ся у них мостиком Ефимова. В тополевой рощице оста­лись только артиллеристы и пулеметчики...

— Вот в этой балке, говорят, генерал итальянский застрелился, — сказал Ворожцов, показывая вправо на балку. — Будто кони эти генеральские... Италья­нец, который при конях был, объяснил...

Зимарин кивнул Ворожцову, но промолчал...

По Арбузовке они проехали до прудов, посмотрели разметанные под берегом шестиствольные минометы... У прудов их догнал Сережа. Сказал, что прибыл офи­цер связи из штаба дивизии и получен приказ о сроч­ном выступлении батальона...

На обратном пути они все же заглянули в балку Крутенькую, где будто бы застрелился генерал. На отшибе, на взгорке над самой кручей виднелась още­ренная пустыми окнами хата, вся черная от гари. Уди­вительно, как только она уцелела. Они подъехали к ней и с бугра посмотрели вниз. Снег по склонам и на плоском дне самой балки был перемешан с землей. По балке били «катюши», и ее дважды штурмовали ИЛы. Среди скопища изуродованной техники лежали убитые... убитые были и на улицах, и возле хат во дворах. Их сами итальянцы не хоронили. И трупы, припорошенные снегом, как под легким саваном, ле­жали и ждали, когда живые увидят их... Мертвецов много было кругом в степи...

Ту хату на выступе Зимарин хорошо запомнил. И сейчас увидел ее с пустыря. Она была единственной на том уютном и тихом взгорке. В зелени сада видне­лась серая соломенная крыша. Может, это была уже новая хата.

Тропка спустилась в пологую вымоину, похожую на большой желоб, и по этому желобу повела вниз. Бли­же к балке желоб суживался, а вверх мелел и ширил­ся, выходя на середину пустыря...

«Вот, оказывается, как итальянцы и немцы выныр­нули из этой глубокой траншеи, — подумал Зимарин, оглядывая желоб. — И правда, будто с неба свалились с танками и самоходками...»

Он сошел по тропке в балку, но опять вернулся, что­бы пройти до конца вверх по этому предательскому желобу...

Ноги обвивала жесткая колючая трава. За брюки цеплялись остья... А тогда в этом желобе был глубо­кий нетронутый снег, как и кругом в степи...

Желоб вышел далеко за магазин на середину луго­вины. Внизу, под уклоном, как на ладони видны были хаты и серая дорога возле них...

— Отсюда, из этого корыта, они и развернулись... И ринулась на село лавина: танки, пехота и самоход­ки...— подумал Зимарин вслух об итальянцах и нем­цах.

Остановить эту лавину было уже нельзя. И его ба­тальон их тут не остановил бы. Лавина давила все на пути своей массой...

Огорченный словно какой-то собственной неудачей, он торопливо опять сошел вниз.

Склоны балки дохнули нагретой полынью и густы­ми осенними запахами трав. До видимого поворота балка освещалась и прогревалась солнцем. Ветра не было, и густой настой горьковатой травы оседал на дне. Зимарин постоял на тропке, где она соединялась с зимним следом дороги... Этого отворота тропы в желобину он вчера не заметил. Не бросалась в глаза и сама желобина... По ней надо было пройти, чтобы увидеть...

Медленно, будто что отыскивая, дошел до знакомо­го уже грушевого деревца, постоял под ним и сорвал облюбованную розовощекую грушку, откусил от нее. Грушка была терпкая, кислая.

Ему хотелось здесь, в этой балке, найти какие-то следы войны. И он был уверен, что найдет эти следы. Но следов не видно было: ни воронок, ни ям от земля­нок, ни разбросанного, покореженного железа... И это отчасти радовало, что земля так бесследно лечит свои глубокие раны и не напоминает назойливо о своих бо­лях тем, кто их не хочет видеть. Но от Зимарина земля не будет скрывать свои беды. Он их с ней делил и уви­дит их...

Свернул в глубокий овраг-вымоину, который при­влек его вчера. Обнаженные глинистые края оврага были почти отвесны, размыты и от сухости потреска­лись. В таких вымоинах немцы и итальянцы устраива­ли землянки, убежища и даже склады...

Пошел вверх по тесному оврагу и в теснине осту­пился. Нога соскользнула. Зимарин качнулся и ухва­тился правой рукой за выступ небольшого камня. Ка­мень вывернулся... В лунке под ним обнажилась ок­руглость кости... Он не сразу понял, что это кость, а когда разглядел, то не сразу подумал, что это кость человеческая... Кость уходила под другой камень на­подобие плиты. И тут Зимарин понял, что это за кость... Вопреки чувству немедленно уйти с этого места, возникло странное желание поднять плиту, по­смотреть, что под ней скрывается... Какое-то время он боролся еще с этим желанием и, решившись, припод­нял плоский камень...

Под камнем покоились два черепа с нахлобученны­ми касками... Чьи это были каски: немецкие или италь­янские?.. Каски, наверное, были пробиты пулями...

Таков был у них обычай — класть простреленную ка­ску, когда хоронили убитых...

Почувствовал неловкость, что невольно потревожил прах этих как бы тайно зарытых здесь, незваных при­шельцев. Ровно бы что больное разбередил внутри себя. Поспешно опустил плиту, как она лежала, засы­пал землей, притоптал. Собрал еще несколько камней, уложил их плотно, чтобы могилу не размыло весной. Присыпал комьями глины и сошел вниз...

Решил, что о могиле никому не скажет. Подумал о генерале, застрелившемся в балке... Перед своей смертью генерал должен был испытывать страшные покаянные муки, что привел сюда умирать десятки тысяч людей, своих соотечественников, молодых пар­ней из Италии. Но были ли у итальянских генералов именно эти муки?..

Внизу в балке Зимарин присел под грушевым де­ревцем. Искать следов войны ему больше не хотелось. Закрыл глаза нетяжелым, гнетущим чувством на душе посидел...

Сам он тоже хоронил погибших своих товарищей и в степях, и на глухих лесных опушках, и у дорог, по которым в начале войны пришлось отступать. Но хо­ронил всегда так, чтобы могилы были на виду. Старал­ся оставить колышек — знак, что тут солдатская мо­гила... А то просто вделывал в могильный холмик ко­телок с выцарапанной на боку его самим солдатом фамилией. Они все тогда хотели, чтобы не затерялись эти горькие могилы... А эти убитые, немцы или италь­янцы, были спрятаны в глухой расщелине тесной балки...

Где-то совсем близко, словно сразу за этими холма­ми, представилась Зимарину Италия, какой он видел ее позапрошлым летом туристом. С особым небом, своими итальянскими горами... Умирающим тут итальян­ским парням тоже виделось в час кончины свое синее итальянское небо над грядой гор. Звали их, замерза­ющих в степи, к себе голубые вечно теплые заливы мо­рей, бухты с легким знойным маревцем над синей во­дой... А шли сюда эти парни за другим. Многим из них мечталось покорить вот эту степь, которая самим сол­датам совсем была не нужна... А покорить им хоте­лось эту степь только для того, чтобы возвратиться до­мой торжествующими победителями. И здесь, в степи, они узнали, какой это был обман... Можно было по­нять всю горечь оставшихся в живых итальянских сол­дат. Многие из тех, кто шел сюда рядом с ними, бес­славно погибли, свершив несмываемое даже временем зло на чужой земле. Погибшие были молодыми и не успели сделать у себя дома, в Италии, ничего доброго. И этим обидели, горько оскорбили свою землю...

Зимарин решительно встал и, не глядя больше на глухие вымоины, пошел прямо к домику на пригорке, от которого они тогда с Ворожцовым разглядывали эту балку.

 

 

16

Снизу из балки хата на выступе пригорка была не видна. Виден был сад с густыми кронами старых де­ревьев, угол изгороди и терновник, разросшийся на склоне. Сад и изгородь говорили, что тут на пригорке жилье.

В обход обветшалой изгороди из балки шла тро­пинка. Она вывела Зимарина к калитке. Он вошел во двор, подождал у калитки. Из хаты неторопливо вы­шла женщина со следами какого-то тяжелого недуга на лице. Зимарин поздоровался с ней и попросил на­питься. Хозяйка заторопилась, будто пришедшему к ней человеку некогда было ждать, и тут же вернулась с алюминиевым ковшом...

Впервые после минувшей войны Зимарин так вот запросто зашел в незнакомую хату напиться. И ему, как, бывало, солдату, вынесли с готовностью воды...

Пока Зимарин пил, хозяйка молча смотрела на него. Руки ее были скрещены на животе, и она, похоже, вспоминала что-то. И вдруг спохватилась:

—    Лучше бы молока холодного выпили... сей­час, — повернулась, чтобы идти.

Зимарин остановил ее, отказался от молока и по­хвалил воду.

—    Гриша только вычерпнул, — сказала она и огля­нулась. — С ребятишками убежал, а то все тут были, в саду... Колодец у нас хороший, глубокий, вот вода и холодит... — И она опять, будто вспомнив забытое, забеспокоилась: — Присядьте, а я вам яблоков вы­несу...

Скрылась в пристройке, похожей на сенцы, Зима­рин сел на лавочку возле белой стены под окнами...

Она вышла с тарелкой яблок, подержала ее, пока Зимарин брал яблоко, и поставила рядом с ним на ла­вочку.

—    Очень сухая нынче осень у вас, — сказал Зима­рин, чтобы завязать разговор. — Прямо как знойное лето. — Вытер платком вспотевший лоб.

Яблоко он держал в правой руке, спущенной на ко­лено.

Хозяйка тоже пожаловалась на засуху, что она не­сет лихо степи. Заметив в руках гостя нетронутое ябло­ко, оборвала разговор:

—    Да вы ештэ, ештэ, — сказала она, произнося «тэ», как Мария Петровна...

И тут же снова заговорила о нынешних крестьян­ских заботах.

—    Озимые совсем пропали, на нет... Что посеяли, все зря. Как бы дождик, может и взошло, а где ему быть, дождю, все уносит за край. И саду тоже вот плохо...

Зимарин ел яблоко. Оно было, как и все южные сорта, с твердой кожицей, но с хрусткой, кисловатой мякотью. В саду росли сплошь одни яблони. Вишен, как возле других хат, не видно было...

Хозяйка говорила о частых осенних засухах и на­деялась, как всегда здесь надеются, на весну.

—    Бывает, что с озимыми бедствие, а весна выру­чит... а так бы беда...

На ней был ситцевый синий сарафан. Руки с ко­ричневой сухой кожей, похожей на скомканный пер­гамент, она опустила на скамейку. Пальцы, темные, потрескавшиеся, узловато вздулись. Лицо ее было в мелких сборках. Они морщили губы, секли щеки, лоб, окаймляли сеткой глаза. Словно бы кожу свело жар­ким огнем.

Она высказала все об осени и об озимых и повер­нулась к Зимарину.

—    Бачу днясь, — сказала и улыбнулась доброй, но вялой и трудной улыбкой, — человек из балки выходит, незнакомый, вроде нездешний. В магазине узнала: командир, говорят, приехал, который нас освобождал. Так вот на местность дивится...

Во взгляде ее вдруг проступила тоска, зрачки по­белели в мутноватой влаге.

—   Ас нами тут такое было... такое вытворяли, и слов на это нет... — Она глядела перед собою в зем­лю и водила головой вправо и влево. — И мне бы не жить, под расстрел поставили, да как спасенье божье — самолеты прилетели, палачей разогнали... Успели только руку да бок прострелить, — приподня­ла правую руку... — не насмерть. А других при мне насмерть...

Зимарин понял, что она говорит о Красном яре... И будто снова испытывает то, что испытывать при­ходится только однажды...

Перед глазами Зимарина был смятый пергамент ее лица: слепок страха, боли и отчаяния. А в словах слышался треск автоматов, взрывы, гул самолетов, вопли и стоны...

Зимарин невольно подумал о другом человеке, их деревенском соседе Василии Сычеве, с глубокими, пульсирующими вмятинами на висках. Его расстрели­вали в гражданскую в Киеве. Он, «не насмерть уби­тый», выбрался из-под трупов, спасся и выжил. Часто приходил к Зимариным и говорил о разных делах с отцом. Потом вдруг забывался и ни с того ни с сего начинал рассказывать о своем спасении...

В деревне незлобиво шутили над ним:

• Сколько тебе, дедушка, лет-то? — спрашивали.
• Сорок недавно минуло!

 Женился бы на молодой, плохо, поди, с старой-то жить?..

• Ничего. Она с первого рождения живет, а я со второго, так она крепкая...

«Второе рождение» считали все «пунктиком» Сы­чева. Хотя, может, и не было тут никакого пунктика. Была правда, в которую поверить страшно...

Эта женщина тоже не могла не рассказывать о своем спасении. Зимарин догадался, что перед ним бабка Груня, о которой ему говорили Мария Петров­на и Лукерья Борисовна.

—    Обо мне уже, наверное, слышали?— уловив что-то во взгляде Зимарина, спросила она. — Бабкой Груней меня зовут.

—   Слышал, — сказал Зимарин, — вот только отче­ство не знаю...

Бабка Груня покачала головой, будто с чем-то не о том спросил ее Зимарин...

—    Вот оно как, сынок, — произнесла она и задума­лась...

Отчество свое так и не сказала, и Зимарин подумал было, что она не расслышала, о чем он спросил. Но она помолчала после вздоха и, как бы запоздало по­няв, о чем ее спрашивали, проговорила:

—    Зовут меня все так — бабка Груня. А отца мо­его Сергеем звали... Сергеевна я. Да уж привычней, когда бабкой Груней кличут...

Она убрала руки в подол широкого своего сарафа­на. Положила их как бы для отдыха... Хотела, види­мо, удержаться от рассказа о себе, но удержаться не могла... Вроде бы как проигрывалась заведенная пластинка. Сама она уже многого не осмысливала.

Не верилось никому, что всех их ведут на гибель. А когда подвели к убитым, лежавшим в оледеневшей крови, — будто сразу каждый жизни лишился... Зи­марину стало жутко от ее слов об этой крови оледе­невшей и об убитых. Спину укололо морозными игла­ми... А она все по порядку рассказывала, выбирала одно за другим из памяти и говорила:

—    Куда было убегать, которые спаслись... Толь­ко по погребам. Там опять и можно было спрятаться. В степь не убежишь...Ив погребах итальянцы... Многих ловили и опять в яр отводили. А меня италья­нец один спас, не выдал... Высокий такой из себя, черноволосый... О детях и о своей матери объяснял. Руками все больше показывал... Сухарей и лекарст­ва мне приносил в погреб...

Они просидели на лавочке под окном ее хаты часа полтора. Бабка Груня то замолкала, будто забыва­лась, то опять начинала рассказывать о Красном яре. Расстреляно там было много, и стариков и детей... За что ее схватили, она так и не могла объяснить.

—    Кто их знает, — сказала она. — По-своему гово­рили. Нашли кого-то в сарае у меня. Все кричали: «Партизан, партизан!» Сначала меня было не тронули, а потом снова пришли, вытолкали из погреба, как и других, и повели. Кого окопы копать, кого, как и меня, прямо в яр...

Солнце, касавшееся вначале края лавочки, на ко­торой они сидели, отошло в глубь сада. От зеленого куста, росшего около крыльца, потянуло запахом пре­лых листьев и сыростью. Ближние к хате яблони, за­тененные крышей, утеряли без солнца свою веселость, помрачнели... Разговор вроде бы иссяк. Зимарин по­медлил и встал с лавочки...

Бабка Груня не сразу поняла, что он хочет ухо­дить. А когда Зимарин стал с ней прощаться, вдруг забеспокоилась, взяла с лавочки тарелку с яблоками и подала Зимарину.

—    Да куда же мне столько, — сказал он, держа перед собою яблоки.

Бабка Груня жестом руки отстранила протянутую было Зимариным тарелку, боясь, что он не возьмет яблоки.

—    Возьмите, возьмите с собой, — сказала ему,— сынок яблони садил. В войну чуть не погибли, да вот выходила, и теперь берегу, как могу... А сынок не вернулся... Больно любил яблони...

Зимарин снял берет и, как, бывало, солдаты в пи­лотку, сложил в него яблоки.

—    Вот как погляжу на яблони, так и вспомню сынка. Хожу за ними, будто о самом о нем забочусь.

Она проводила гостя до калитки...

С пустыря Зимарин увидел за Арбузовкой глини­стое пятно Красного яра. Не раздумывая, пошел пря­мо на это пятно.

Дорога шла вдоль посада хат то с глухими, обма­занными глиной плетнями, то с открытыми заборчи­ками. У суходольного ручья с запыленными голышами по дну она вдруг оборвалась. Через ручей по тернов­нику расходились в стороны тропы.

Терновник был плотный и высокий. Его заросли огибали село и тянулись почти до самого хуторка Ка­менка. От ручья, от низины, Красный яр был не виден, и Зимарин не знал, куда идти. Увидел мальчишек, несмело шедших следом за ним. Подозвал их и спро­сил, как прямиком пройти к Красному яру.

• Это где расстреливали? — переспросил рыжий мальчик лет десяти.
• Да, — односложно ответил Зимарин.

И мальчишки наперебой ринулись показывать до­рогу.

Зимарин роздал им яблоки, которые все так и нес в берете. Одно оставил себе, сунув в карман куртки.

• Это бабки Груни яблоки, — заговорили маль­чишки, — мы вас там видели...
• Бабки Груни, — сказал Зимарин, не удивляясь, что они видели его в саду.

—    Она любит всех яблоками обделивать, — сказал опять рыжий мальчик, чего-то вроде бы не одобряя в поступках бабки Груни.

Рыжий был взрослее и бойчее остальных троих мальчишек. Несмотря на осень, на лице у него, словно капли смытой охры, виднелись следы веснушек. Его никто, видимо, этими веснушками не дразнил, и он их не замечал. Зимарин подумал о рыжем, что он тут в этой компании «закоперщик», спросил его имя.

—    Володька, — отозвался рыжий. И назвал всех остальных: — Колька, Гришка, Сашка... — касаясь рукой плеча каждого.

Зимарин поглядел на Володьку.

—    Бабка Груня добрая, — сказал ему. — Она хо­чет, чтобы все попробовали ее яблок...

Володька был, видимо, с этим согласен. И бабку Груню за это не осуждал.

—    А вот тетка Зина, — сказал он и глянул на Гришу, меньшего среди мальчишек, — Гришкина мать, не велит бабке Груне всем подряд раздавать яблоки...

Гриша смутился и поотстал немного от компании. Двое других мальчишек выжидательно глядели то на Зимарина, то на Володьку.

Зимарин приветливо посмотрел на Гришу, улыб­нулся. И Гриша с серьезным видом заявил:

—    Тут бы и мама не пожалела...

Как бы слегка журя ребят, что они судят о взрос­лых, Зимарин заступился за Гришину мать, не скры­вая в то же время, что поступки бабки Груни он одобряет.

—    У бабки Груни и Гришиной мамы свои разгово­ры,— сказал он ребятам. — Бабка Груня и вас, на­верное, всегда яблоками угощает. — Ребята подтвер­дили...— Ну вот, видите... И вы, когда вырастете, тоже посадите яблони, и будет у вас сад. А для всех, конечно, у бабки Груни яблок не хватит...

Володька на это только ухмыльнулся и посмотрел на остальных хитро: мол, нам-то хватит.

Шли по терновнику друг за другом. Впереди Зи­марин, затем Володька... Зимарин часто цеплялся за жесткие колючие ветки терновника. А мальчишки юр­кали в прогалины меж кустов, ухитрялись забежать сбоку.

—    Правда, что вы здесь всеми командовали?— до­пытывались они. — И много пленных итальянцев взяли...

Зимарин отвечал, мальчишки тут же отставали, что-то объясняя и доказывая друг другу. Каждому из них хотелось спросить свое у командира-фронтовика.

Забежал вперед Гриша и заговорил о сержанте Лужине. Зимарин о Лужине не слышал и попросил самих ребят рассказать о нем.

• Он был осажден в хате Завиворовых. И там до самой ночи отстреливался, — сказал Гриша. — Грана­ты бросал, и пулемет у него был...
• Сам он погиб геройской смертью, не сдался,— пояснил Володька.
• Если бы сдался, — сказал Саша, — его бы пыта­ли, все равно бы ему не жить...

Коле было неясно, как это он, Зимарин, командо­вал тут всеми и не знает о сержанте Лужине...

• Дяденька, — спросил он Зимарина, — а вы сер­жанта Лужина совсем не видели?..
• Не видел, — сказал Зимарин. — Сержант Лу­жин был из другой части. Там у них был свой коман­дир...

Мальчишки опять отстали и заспорили между со­бой...

Тропка вывела на небольшой холм. С него открыл­ся весь обрыв с отвесной красной стеной.

— Вот там и расстреливали, — сказали мальчиш­ки...

Зимарин медленно шел по пологому уклону... Заросли терновника кончились шагах в семидесяти от обрывистой стены. Перед стеной была неровная пло­щадка вся в мелких лунках, словно выдавленных ко­ленками. С обрыва постепенно осыпалась глина, и у самого основания стены была покатость... Раньше от­сюда увозили глину для хат и для печек. Теперь глину никто здесь не копал...

Зимарин смотрел на эту глинистую стену. И вдруг с болью, словно лезвие ножа, вошли в его сознание слова бабки Груни: «Близко к стене не подойти было, убитые лежали, кровь оледенела... А нас все толкали, чтобы подходили...»

Стало жутко, опять прошла по телу холодная дрожь...

Когда бабка Груня на лавочке рассказывала об этом, Зимарина больше всего удивляло, как у нее хва­тает сил говорить об увиденной своей смерти. И как можно было все это вынести и сохранить рассудок...

Теперь эту глинистую стену, к которой не могла подойти вплотную бабка Груня, он видел. Стоял воз­ле нее, глядел, веря и не веря в то, что слышал. Но и мальчишки сказали, что тут расстреливали... А та­кое... о крови оледеневшей нельзя придумать...

Вверху, в степи, над самым обрывом, раздался крик птицы, похожий на протяжный стон... Зимарин уловил за спиной шорохи и оглянулся. Сзади стояли мальчишки и тоже глядели на полосу в глинистой стене, куда глядел и он. И Зимарин ужаснулся, что мальчишки видят в этой стене и у самой стены то же, что видит и он: оледеневшую кровь и полосу, проби­тую пулями...

Он сказал мальчишкам, чтобы они шли обратно... Строго посмотрел на Володьку. И мальчишки, потупясь, отступили вслед за Володькой, скрылись в тер­новниках...

А Зимарин все глядел на эту крутую, высокую гли­нистую стену обрыва... В нее на уровне человеческого роста было вбито много пуль из немецких автоматов. И эти пули можно было найти сейчас в глине стены... Пройдя тела людей, они впивались в глину и оста­вались в стене... Морозная стена, когда ударялись в нее пули, вздрагивала, и с нее осыпалась крас­ная крошка... А сверху от выстрелов спадала колю­чая снежная пыль и запорашивала тела только что убитых... Текла и леденела кровь...

Опять над степью прокричала птица. Эхо от ее клекота спустилось с обрыва и отозвалось стоном, плачем и воплем: «оо, аа, уу...» Уплыло медленно в терновники и там, как волна, заглохло...

Зимарин невольно оглянулся на терновники, где раздробилось эхо, и долго блуждал по ним взглядом.

В кустах мелькнули головы мальчишек, и он на этот раз был благодарен им, что они не ушли совсем от этого обрыва, что он здесь не один.

 

 

17

Обратно он шел тем же путем, что и к Красному яру, — по Степной улице Арбузовки. Шел и думал о пахарях, живших здесь спокон веку и не ведавших и не гадавших, что может ступить когда-то на порог их хат такой декабрь сорок второго года... А когда тот декабрь ступил все же на их порог, никто из старых пахарей сразу не поверил, что Красный яр, где и деды и прадеды их, как и они сами, копали глину, будет роковым местом...

В душе Зимарина все отзывался клокочущий и тре­вожный, словно предсмертный вопль, крик птицы. Это напоминало стон самой земли, по которой ходили пахари. И к скорбному рыданию ее Зимарин прислу­шивался мыслью.

Здесь, в селе Арбузовка, в тот декабрь сорок вто­рого года и тем, кто спасся, и кому не удалось спа­стись пришлось пережить часы таких же мук, какие пережили и узники Бухенвальда, и Освенцима, и дру­гих мест смерти... Красная стена глинистого обрыва, стон возле нее, разносившийся по всей степи, были зримыми и явственно слышимыми в воображении Зи­марина. Там, у стены, словно ожившие тени, так все и стояли приведенные на казнь пахари...

Он и думал о них, идя улицей, по которой ходили сами те пахари... А навстречу ему, куда-то торопясь, шагали молодые мужчины и женщины. И они не ве­дали о думах Зимарина. И не думали в эту минуту о тех пахарях...

Миновав длинную Степную улицу, Зимарин про­шел мосток Ефимова, весь лог и первые хаты хутор­ка. И у самого дома Марии Петровны, словно ото сна, очнулся от голоса Ивана.

— А вот и Михаил Павлович идет! — крикнул Иван кому-то во дворе...

Показалась из своей кухоньки Мария Петровна. Всплеснула руками, будто и не чаяла больше увидеть своего гостя.

• Появились! — воскликнула она и прошла беспо­койно навстречу Зимарину.— А я и подумать не знаю что? .. Целый день пропадать голодному... Ваню ру­гаю: ехали днем мимо, остановили бы трактор да и зашли, поели...
• Добрый вечер, — сбежала по стремянке во двор Дуся.
• Добрый вечер, — ответил ей Зимарин, сразу от­ходя от печальных своих размышлений. Объяснил Марии Петровне, где был: —В гости к бабке Груне за­шел. .. А от нее к Красному яру...
• Давеча жинки из магазина шли, сказывали, что видели вас на Степной улице, — поддалась было раз­говору Мария Петровна. И спохватилась: — Проходи­те в хату, да вечерять зараз будем.

Иван стоял в сторонке, улыбался. Видно, ему и впрямь досталось за недогадливость...

Зимарин подошел к умывальнику, снял куртку, на­кинул ее на бечевку, протянутую вдоль вишен... При­горшнями воды обдал лицо и шею...

Приложил было к глазам полотенце и тут же отнял его, увидев мелькнувший под ногами знакомый вы­ступ камня. И будто чему неожиданно найденному об­радовался.

«В нем, как и в стене Красного яра, тоже застыли тени», — подумал о камне. Присел возле него на кор­точки. Разгреб сбоку рыхлую сухую землю, пальцы нащупали выбоины и сколы на гладкой поверхности. Сверху на камне был небольшой горб. Он и выпирал наружу...

Вздрогнул от неожиданного голоса Ивана за своей спиной.

— Тут полно осколков и пуль...

Зимарин встал с корточек, посмотрел на Ивана.

— Камень этот — живой памятник... — сказал вслух...

Иван нес от колодца ведра с водой. Стоял молча под тяжестью их, глядя на обнаженный горб камня...

Дуся, выйдя на веранду, крикнула им вечерять. И они оба, не зная еще, что им надо делать с этим камнем, заторопились. Иван тут же прошел с ведрами в кухню...

Напоминание Зимарина о бабке Груне растрево­жило Марию Петровну. Она за столом спросила его:

• Поди, яблок вам вынесла?.. Вот-вот. Она лю­бит всех угощать,—сказала те же слова, что и маль­чишки.— Сначала по хатам яблоки носила, а теперь, как поспеют, угощает всех, кто к ней приходит... Рас­сказывала, поди, и о себе... Тоже всем рассказывает, сердешная... Да как и не рассказывать. — Мария Пет­ровна скорбно склонила голову, покачала ею, как бы говоря, что лучше бы и не знать никому о ее горе... Но не рассказать ей об этом тоже нельзя было... — Из расстрелянных бабка Груня одна спаслась. Как нале­тели самолеты, немецкие палачи разбежались... Тут и мы все опомнились, кого привели... — Она замялась и не вымолвила страшного слова... — Убежали мно­гие, а спастись все равно не спаслись. Куда было бе­жать, кроме села... Только вот Груню итальянец, офи­цер ихний, спрятал в погребе... Теперь она к Красному яру не ходит... «Чудится, — говорит,— как я там стою, а на меня дула наводят...» Заговаривается, как начнет рассказывать...
• Раньше ее расспрашивали, а теперь и не рас­спрашивают... — сказала Дуся.
• Ее за сына схватили, за Семена, — сказал Иван. — Дознались, что сын ее командир, и сразу схва­тили...
• Да кто все знает, — сказала Мария Петровна.— Разговоры шли, за мужа будто бы на нее донесли, за Матвея. Активистом Матвей был, недругов ему хвата­ло... Маялся больно, сердешный, с самой той войны. Года четыре всего только при колхозах и пожил... А Семен уж без него на агронома выучился. И кто бы на него обиду имел, на Семена. Это за Матвея Груне досадили... Семен сады больно любил. Всем поможет, посоветует. Звали было его на большие места, а ни­куда не пошел... Видели, поди, у бабки Груни ябло­ни? Он все и посадил...

Зимарин кивнул, промолвил, что яблони видел...

Яблоки такие, будто вот-вот с дерева сняты, — добавил он.

• Вместе с Яковом моим призвали Семена в ар­мию... Четверо пошло. У нас за столом посидели, по­говорили... Горевал больно Семен о нашем колхозном саде, что не успел, как задумал, посадить... Надея­лись осенью домой воротиться, да не так, выходит, за­гадывали... Не многие, кого взяли перед войной, до­мой пришли...

 Иван с Зимариным вышли вместе из дому. Закури­ли. Медленно, раздумывая, подошли к месту старого погреба.

—    Валун можно выгрузить, — помолчав, сказал Иван. И тут же, не дожидаясь ответа Зимарина, про­шел в сарай. Вынес два заступа и ломики. Вдвоем с Зимариным они легко вывернули ломиками из земли камень.

Это был валун серого цвета, с черными прожилками поперек, отшлифованный, как речной голыш. Наверное, своей полосатой расцветкой и горбом, похожим на ба­шенку, он и привлек кого-то из предков рода Зелени­ных, человека с тягой к причудливому и красивому...

Зимарин метелкой стер с камня въевшуюся землю. Обнажился испещренный пулями и осколками бок. Словно бы кто-то упорно пытался вбивать в камень стальные гвозди, а они не шли и скалывали гладкую поверхность.

Иван присел на корточки возле ямы, что-то стал выискивать в земле.

—    Вот, — сказал он Зимарину и протянул на ла­дони черные комки. — Пуля и два осколка...

Под земляной чернотой угадывался металл. Края осколков проржавели, а пуля походила на расплюсну­тую свинцовую картечину...

Отыскали еще около десятка осколков, пуль, пустых гильз и нерасстрелянных патронов. Отложили их в сто­рону...

Яму забросали щебнем — сколами известняка, оставшегося от постройки дома. Иван утрамбовал ще­бень, развел в корыте цемент и залил раствором. По­верх уложил несколько бутовых плит. Отошел в сто­рону, сказал:

• Вот теперь камень не осядет... — Оглядел свою работу.
• Тебе бы строителем быть, — сказал Зимарин. — Глазомер у тебя точный, руки быстрые. И решитель­ность... Я бы еще примерялся, а у тебя все готово...
• Да что тут примеряться, — отозвался Иван, — дело привычное. Три хаты построили: Андрею, Васи­лию с Ириной и вот нашу... Может, и был бы печни­ком, — признался он, — да время теперь не печничье.

Печничать больше матери подходит, вроде как домаш­няя работа... А меня к технике потянуло... Сели на перевернутые пустые ведра.

А эти пули и осколки пусть лежат рядом... — неожиданно сказал Зимарин. Встал и положил их на выступ рядом с валуном...

Тут же представил себе, как этот валун откуда-то издалека, может с самого Дона, вез на быках тот с тягой к красивому предок рода Зелениных. Приме­тил на пути и привез, как игрушку... Так камень к камню и накапливался... И складывались возле хат добротные погреба. Разбирались и заново складыва­лись. И этот валун перекладывался из одного погреба в другой, как знаменье навечно обосновавшегося тут рода Зелениных... Но мог бы род и оборваться...

• Тебя обязательно будут спрашивать, — сказал Зимарин, обернувшись к Ивану, — сыновья и дочери об этом камне. И ты им рассказывай, что тогда с тобой и со всеми вами было. И о том рассказывай, что от других узнал: обо всех погибших здесь... Потом на­кажи своим сыновьям и внукам, чтобы и они расска­зывали, что от тебя узнали. И я своим детям расскажу, что есть такой камень в донских степях, в хуторке Каменка, возле Арбузовки... Вот и будет легенда...
• Так у меня же дочка, — зардевшись слегка, ска­зал Иван.
• Вы с Дусей щедрые, — ловя смущение Ивана, улыбнулся Зимарин. — Будут у вас и еще дочери, Но будут и сыновья... обязательно будут, должны быть,— добавил он, поддаваясь каким-то своим убеждени­ям. — За тех молодых, которые погибли в этой степи, вы родите и воспитаете с Дусей хороших и сыновей и дочерей...

Он резко смолк, невольно подумав в этот миг о На­таше. Безмолвно повторил ее стыдливое признание... Почувствовал, что и сам краснеет... Прошелся по дво­рику к веранде. Потом опять вернулся к месту старого погреба.

• На камне выбьем год— 1942... — сказал он Ивану...
• Надо тогда зубило раздобыть у Кузьмы Вавиловича, — отозвался деловито Иван.

— Кто это Кузьма Вавилович? — спросил Зима­рин, уже слышавший о нем от Марии Петровны.

—    Кузнец наш, — ответил Иван, удивляясь, что Зимарин спрашивает. — Сегодня он о вас пытал. Ска­зывал, что обещались зайти... Вы вместе с ним со станции ехали...

—    Лозовой, — догадался Зимарин.

—    Он родом не здешний, — объяснил Иван. — У него родителей и сестру немцы расстреляли. Вот он у нас после войны и остался на жительство...

И Зимарин почувствовал неловкость: обещался зайти к человеку и не зашел.

Вышла из дому Дуся, постояла, ежась от наступив­шей вечерней прохлады.

—    Теперь все будут заходить к нам во двор, — ска­зала она. — И опять маманю будут пытать, как она гранату в фашиста отбросила...

«Придут и будут расспрашивать, — подумал Зима­рин.— А потом расспрашивать будет некого... И то­гда только один этот камень станет напоминать обо всем...»

Заметно темнело. В доме зажегся свет. Полосы его косыми квадратами упали через веранду в вишни... Сумерки стали непроницаемыми...

Входя в дом, Зимарин со стремянки посмотрел в глубину двора. Старый довоенный погреб возвы­шался в темени бугром. Над ним стояла старая вишня. И мерещилось, что под ней, за погребом, кто-то пря­чется, глядит на свет в окнах хаты...

 

 

18

Через тополевую рощицу, пересекая ее наискосок, брело стадо овец. Овцы и ягнята мелькали меж дере­вьев, щипали траву, отыскивая в ложбинках зеленые кусточки. Стадо медленно переходило на дальнюю лу­говину через тополя. Пастух не торопил овец, и они шли без беготни и блеяния, будто безмолвно кра­лись...Было тихо и покойно вокруг в такой ранний час. Густая зелень тополей стушевывала розоватость утреннего света, светлила воздух и углубляла покой...

Зимарин проснулся затемно с каким-то беспокой­ным, непонятным ему самому чувством. И его сразу потянуло в тополевую рощицу. До сих пор он «берег» ее для себя такой, какой она запомнилась. Проходя мимо, старался не глядеть на нее, умышленно обходил. Казалось, что ее все еще обороняют бойцы... И Вик­тор по утрам ждет его, Зимарина, в своей землянке, вырытой в крутом склоне балки сразу за тополями. А бойцы притаились в окопах за стволами задубелых старых деревьев. Хотелось, чтобы так все и остава­лось в памяти как можно дольше. Но обходить рощицу больше нельзя было. Она начинала настойчиво звать к себе. В это утро он и проснулся от ее заветного зова...

Вышел тихо из дому и направился к тополям. При­слонился к одному из трех уцелевших старых осоко­рей, стоявших тогда в длинном ряду плотной шеренги таких же, как и эти три тополя, великанов...

Из-за старого осокоря посмотрел в глубь рощи, буд­то чего остерегаясь... Но деревья хранили покой. И все представление Зимарина о неизменности в рощице исчезло... Только тишина и покой берегли память о тех, кто был тогда здесь. Вся роща и каждое дерево в отдельности глядели на Зимарина их глазами. Это была выжидающая тишина и живой покой...

Овцы появились в тополях неожиданно. И Зима­рин, таясь, лег возле старого осокоря, прячась за кру­той, точно тело огромной змеи, корень. Глядел, словно бы из засады, на серые спины, боясь шевельнуться и этим нарушить мир в тополях... Овцы пересекли ро­щицу и скрылись. И сразу возникло чувство непроч­ности, тревожного ожидания. Все вокруг замерло в за­таенном напряжении, как было тогда... Темные, об­мерзшие стволы тополей вытягивались вверх, боязливо ожидая взрыва в неверной тишине, державшей всех в плену...

Зимарин поймал себя на мысли, что настороженно, помимо воли, ждет полета мины над вершинами топо­лей. .. И когда послышится этот полет, кто-то в рощице выкрикнет команду, так знакомую солдатам роты При­валова: «Пулей!..» Вслед за этой командой кто-то упа­дет, плотно прильнув к земле, и спрячет голову за ствол тополя...

И Зимарин все ждал и шелеста мины, и выкрика и старался увидеть, кто еще спрячется за корнями осо­корей...

Но тишина продолжалась упорно, и мысленные ви­дения наплывали. Старые тополя помнили всех, кто тут возле них тогда был и кто погиб. И сейчас словно бы передавали эту память Зимарину...

На углу рощи, ближе к балке Ромашкин Яр, жел­тел огромный пень, совсем сгнивший и подернутый по краям дерновиной. Это был даже и не пень, а остав­шаяся бурая гниль. И Зимарин невольно пригляделся к этому бурому пятну. Вблизи него росли два молодых тополя...

Тут, на этом месте, и стоял высокий, так запомнив­шийся Зимарину старый осокорь, с глубокими трещи­нами в корявой коре, запорошенными снежной пылью. Пень этот и был прахом того осокоря... Еще два-три года, две-три весны — и остатки древнего осокоря раз­мылись бы полыми потоками из балки Ромашкин Яр...

От него, от праха старого осокоря, и шла сейчас на Зимарина тишина.

Такую всеоглушающую тишину Зимарин услышал в рощице в тот миг, когда вдруг понял, что нет больше Виктора... Он подошел тогда к живому старому осо­корю, прислонился к ледяному его стволу и посмотрел на то место, где Виктора убило. Там была кровь... И сразу услышал такую тишину сквозь шум, внезапно возникший в ушах...

Все случилось на четвертый день боев в хуторке... Хуторок захватили немцы, а рощица держалась. Из рощицы по хуторку и по зарослям ивняка бил пулемет Ефимова с того самого места, где приказал установить его Зимарин. Пулемет был хорошо замаскирован, но немцы нащупали его. С чердака одной из уцелевших хат в хуторке пытались его подавить...

Ефимов был тяжело ранен. Убило бойца, который хотел вытащить сержанта из окопа. Ход сообщения простреливался немецким пулеметчиком и снайпером. Можно было только проползти по самому дну окопа.

А тот боец приподнялся, чтобы ловчее протащить сер­жанта...

О Ефимове и убитом бойце узнала Наташа... Она сначала вытащила бойца, не зная еще, что он мертв. Потом проползла в окоп,- сделала перевязку сержанту. Уложила его на плащ-палатку, и санитар за длинную лямку выволок плащ-палатку с раненым...

Бой в хуторке уже заканчивался, итальянцы ухо­дили, а пулемет с чердака прикрывал их отход... Вик­тор видел, куда бьет пулемет, и понял, какая Наташе грозит опасность...

Зимарин никогда не просил его оберегать Наташу. Но Виктор оберегал из каких-то рыцарских побужде­ний. И тут из-за нее прибежал к осокорю. Встретил ее в траншее, по которой несли сержанта, и выскочил на­верх, чтобы дать санитарам пройти с раненым...

Строго выговорил Наташе, что для выноса ране­ных есть санитары.

— Тут была необходимость, — ответила Наташа. — Иначе не спасти бы Ефимова...

Ефимова унесли, а Виктор на секунду задержался у старого осокоря. В это время и упали две мины мет­рах в семи от дерева.

Как это случилось — в пересказе выглядело просто, как и в самом деле бывает на войне. Упрекать кого-то не было смысла... Но Зимарин думал, что Виктору не­зачем было появляться у осокорей. Думал так, зная, что Виктор пошел туда из-за Наташи... Сейчас Зима­рин понимал все это лучше, чем тогда. Но все равно винил в чем-то косвенно себя за смерть Виктора... Понимал он сейчас и другое, то, что на войне нельзя было терзаться мыслью, что кто-то, спасая тебя, погиб сам... А Наташа и Зимарин терзались... Потому что у них между собой были еще и другие отношения, кото­рые, казалось бы, исключала война. Но исключить не могла...

Зимарин лежал под старым осокорем, бывшим то­гда намного моложе того, возле которого убило Вик­тора. Сжимал до боли в пальцах литое тело корня и глядел на коричневую сухую труху пня. Видел того великана с расселинами в коре, забитыми снегом. И это видение приближало к Зимарину все то, что тогда было...

— Мины разорвались, — вся в слезах говорила Наташа о смерти Виктора Кудрявцева. — А Виктор стал клониться набок и сел возле тополя...

Осколки впились в тело Виктора с таким же равно­душием, с каким впились они в тело старого осокоря. Но сначала умер Виктор, а потом, может от осколков тех же мин, и осокорь.

Виктора перенесли в землянку под крутым склоном балки. Зимарин подошел, откинул плащ-палатку... Потом пошел к тому месту, где оставалась кровь...

А вечером они хоронили вместе с Виктором и пуле­метчиком еще пятерых бойцов, погибших за день боев...

Наташа на могиле не плакала. Она в себе пережи­вала осознанное чувство вины, что из-за нее пришел Виктор к окопу Ефимова. Когда отошли от могилы, не сдержалась, выкрикнула, всхлипывая:

• Я знаю, из-за меня он погиб!.. И вижу, что меня все осуждают... — И зарыдала.
• Нет, — резко сказал Зимарин, — так думать не смей!.. Выходит, все, кто погибает, погибает из-за кого-то...

Зимарину хотелось поточнее определить сейчас, где был окоп сержанта Ефимова. Он встал, отряхнулся машинально от лесного мусора, огляделся...

Кустарника близ тополей в долу теперь не было. И канавы рядом с дорогой не было...

Прошел вдоль осокорей, как тянулся тогда ход со­общения. Шагах в двадцати от последнего тополя оста­новился. Прямо открылось колено дороги, выходившей на мосток, выем в крутом берегу... Пустырь и дом бабки Груни были не видны из-за крутизны берега и густых ветел... И тогда тоже не видно было от топо­лей, как разворачивались на пустыре танки, самоходки и пехота противника...

«Вот здесь, пожалуй, и был пулемет Ефимова... Дальше он не мог находиться... И ближе не мог», — подумал Зимарин. Постоял, глядя на дорогу. Потом посмотрел на хуторок... С какой-то из этих первых хат и бил тогда немецкий пулемет и снайпер по око­пу Ефимова...

Наташа сказала, что сержант Ефимов выживет. И Зимарин сейчас почему-то верил, что он выжил. А товарищ, который спасал Ефимова, погиб... И Ефи­мов тоже терзался и терзается теперь в минуты вос­поминаний, что солдат погиб, спасая его. И сколько сейчас на свете таких терзаний у людей, воевавших ради жизни...

За тополями в балке Ромашкин Яр все еще оста­валась под крутизной в памяти Зимарина землянка Виктора. И он от осокорей пошел к той землянке. Но следов ее не было. И места точного нельзя было опре­делить... Земля ничего не сберегла. Берегла только память. А в памяти все было так, как тогда, в про­шлом. А в балке, тут, под этим взгорком, прошлых примет уже не было...

Зимарин решил пройти вдоль всей рощи. Шел ме­жду тополями, как проходят между памятниками. Тро­гал ладонями темные стволы...

В роще стоял особый тополевый запах. Молодые тополя росли рядом со старыми. Многие заняли место погибших, сгубленных войной. Теперь и эти деревья были большими...

За рощей пряталось тогда неприметное строение. Зимарин приказал разобрать его, чтобы доски, стро­пила и обрешетья крыши взять для перекрытий щелей и блиндажей... Молодой лейтенант Титов, командир роты, сказал было, желая оградить бойцов от излиш­ней работы:

• По всему видно, недолго здесь пробудем...
• А это как к делу подходить, — резко оборвал его Зимарин. — Можно и навек тут остаться. — И заста­вил повторить приказание и к вечеру доложить о вы­полнении... Потом лейтенант один командовал всеми в рощице, когда Виктора убило...

Это тоже запомнилось. Жив ли сейчас этот лейте­нант? Если жив, то помнит рощицу. Может, уже боль­шой командир, генерал, а если и не командир, то все равно этот случай должен помнить...

Постоял у тополей на другом конце рощи. Повер­нулся лицом в глубину ее.

—    Ну вот мы и встретились, роща, с тобой, — ска­зал он вслух. — Теперь ты будешь в памяти моей еще и такой, какой я тебя сейчас увидел... А та роща ста­нет для меня историей, как и все, что отодвинуто вре­менем.

 

 

19

С похорон Виктора Зимарин и Наташа поехали на КП батальона. В открытой степи дул резкий ветер, насквозь пронизывало. КП был поблизости, и Зима­рин не отпустил Наташу к себе в медпункт одну. Как только подъехали к землянкам КП, связной доложил, что в хозвзводе ждет комбата майор из штаба сосед­ней дивизии... Проводив Наташу в землянку, Зима­рин тут же поехал с ездовым в хозвзвод в Лозовку...

Командный пункт батальона был оборудован за стеной полуразрушенной постройки, выложенной из камня. Землянка Зимарина была рядом с землянками связистов и связных от рот. Все три землянки соеди­нялись крытым переходом. Поблизости находилась землянка Ворожцова — отделения разведчиков. Ниже к речке были окопы пулеметного взвода — резерва ба­тальона. Все это объединялось траншеями, образуя опорный пункт в глубине позиций батальона, на кото­рый несколько раз, захватив хуторок, наталкивались было итальянцы и немцы...

Из хозвзвода Зимарин вернулся минут через два­дцать. Майор сердился, что долго комбата прождал, спешил. Соседний полк снимался и уходил вперед, оставив в степи неполный батальон. Майору и надо было с Зимариным уточнить позиции.

На КП комбата ожидало новое известие. Сережа встретил его в проходе, направляя уже в хозвзвод связного. По рации из штаба только что передали о вы­ходе из Арбузовки большой группы немцев и части итальянцев. Группу эту перехватили наши танки и пе­хота на шоссе и разгромили. Кое-кому удалось вер­нуться опять в Арбузовку.

• Приказали связаться с соседями, запросить у них обстановку, — доложил радист, принявший шиф­ровку.
• Понятно, — сказал вслух Зимарин, обрадован­ный этим сообщением. Про себя подумал, что плохо их штаб поворачивается, не оперативен. Было ясно, что сопротивление итальянцев в Арбузовке иссякает. Но могут напоследок быть и разные неприятные неожидан­ности, особенно со стороны немцев...

Зимарин решил тут же сообщить Привалову о вы­ходе из Арбузовки группы немцев и итальянцев.

—    Да и я только вот об этом хотел вам доло­жить, — сказал по телефону Привалов. — Пленные сей­час у меня на НП. Пришли с одним чехом-переводчи­ком. Три немца и семь итальянцев. Чех сообщил, что вышли две группы: одна степью балкой Длинной, дру­гая балкой поменьше, западнее той балки.

Зимарин сверил с картой. Как раз вторая группа немцев и прошла там, откуда только что снялся полк. Зимарин опять связался со штабом, передал сведения, полученные от пленных.

—    Добро, — сказал уже знакомый голос штаби­ста. — Не уйдут. Далеко слишком им надо выходить, более сотни километров, не расстраивайся, капитан...

Кругом в степи, в хуторке, в тополевой роще, в са­мой Арбузовке было спокойно. Громыхало только где-то вдали, в той стороне, куда попытались было уйти группы немцев из Арбузовки. Зимарина больше всего интересовало, много ли еще осталось в Арбузовке са­мих немцев из группы «Холлидт». Об этом он хотел расспросить чеха...

Наташа была в землянке одна. Сидела возле печки на низкой, сколоченной Сережей скамейке. Печка была большая, сделанная из железной бензиновой бочки.

Топилась жарко, и быстро нагрелось в землянке. На столике возле окна-амбразуры горела плошка-светиль­ник. Зимарин сел к столику рядом с Наташей, засло­нив желтоватый свет от светильника. В землянке на­стал полумрак. Из печки падали на черный земляной пол красные полосы, похожие на отблески лучей солн­ца при закате, освещали серые валенки Наташи и столбики нар.

Зимарин сказал Наташе о двух группах немцев и итальянцев, ушедших из Арбузовки с началом сумерек, в то время, когда они хоронили Виктора. Наташа при­няла это известие почти что безучастно: ушли и ушли. И все же, когда узнала, что одну группу перехватили на шоссе и разгромили, оживилась:

—    Ну и другая не ускользнет...

—    Сейчас приведут от Привалова немца-перевод­чика. Говорит, что чех...

Он хотел разговором и этими сведениями отвлечь Наташу от дум о пережитом за сегодня. Но видел, ее не оставляли эти думы. Односложно отвечала, кивала, что слушает. И Зимарин умолк...

Какое-то время они смотрели на красные полосы света от неяркого уже огня в печке и молчали, каза­лось, без мыслей. Но мыслей было много. И среди этих мыслей у обоих была одна общая: они уже никогда не увидят Виктора рядом с собой. Не придет он к этой печке ни завтра, ни послезавтра. И они отсюда уйдут без него... В смерть Виктора не верилось. Будто не его только что хоронили...

Невольно хотелось вспомнить все, что они знали о нем. Когда он был с ними, все время рядом, дума­лось, что они все о нем знают...

А они почти ничего о нем не знали, о его жизни до них...

Мать Виктора жила в Москве. Осталась одна с вну­ком и внучкой — детьми старшего сына. Старший сын был тоже на фронте. А жена его, врач, работала в гос­питале. Это знали они оба: и Зимарин, и Наташа и рас­сказали друг другу. А об отце Виктора вспомнить не могли. Выходило, Виктор ничего о нем не говорил.

—    С внуками матери легче будет перенести такое известие... — сказала Наташа.

За воспоминаниями о живом Викторе, о прошлом его, она все же постепенно отходила от того, что сама пережила утром у тополей. Зимарин это замечал и ста­рался ее расспрашивать... Вроде бы как тайну, кото­рую уже не надо хранить, Наташа рассказала ему о невесте Виктора.

—    На биологическом они оба учились... Она и сей­час там учится, эвакуировалась с университетом... Вчера только письмо от нее получил. И сразу же ей ответил... Письмо придет от него, еще живого...Ив то же время его уже нет...

Зимарин о невесте Виктора совсем не слышал. И по­думал о Наташе: «Вот он ей все рассказал... Любил сильно свою невесту, а значит, и переживал... И поде­лился своими волнениями с Наташей. Не с ним же, Зимариным, ему было делиться своей грустью...»

—    Сама ей напишу, — сказала Наташа о невесте Виктора. — Надей зовут. Фотографию ее и письма взя­ла у Виктора. Отошлю все матери... А как вот матери написать о сыне... О смерти ведь частицы ее самое, матери, надо писать...

Было что-то тоскливое, безысходно-печальное в по­следних словах Наташи. Зимарин потом пытался объ­яснить все какими-то ее предчувствиями... А тогда сразу объяснил все это как укор себе, что Виктор из-за нее пришел к тополям... Говорить, разубеждать ее в чем-то больше он не стал, сказал другое:

—    Для меня Виктор на всю жизнь останется таким, каким я его запомнил у ивы... помнишь, на берегу лу­говой реки?.. И во время прорыва обороны итальян­цев...

Наташа все это, конечно, помнила. И разговор у них пошел о тех неповторимых для обоих днях... То, что они знали о Викторе с тех дней и до кончины его, до сегодняшнего дня, и было, наверное, самым главным в его, Виктора, биографии. И знали это самое главное из его жизни только они...

Снаружи, наверху послышались шаги, потом голоса в проходе землянки... Вошел Сережа, доложил, что привели от лейтенанта Привалова пленных.

Зимарин посмотрел на Наташу, опять смолкшую и безучастную к этому сообщению Сережи о пленных. Хотел было выйти, но раздумал и сказал Сереже:

—    Приведите сюда этого переводчика, чеха... Переводчик, назвавшийся чехом, был высокий и

дюжий. Голова его доставала наката землянки, и он сутулился. Плечи—только-только войти в двери... Одет он был в голубовато-зеленую суконную куртку-шинель. Наверное, не нашлось на такую фигуру на­стоящей шинели... Пленный стоял, заискивающе веж­ливый...

Наташа на пленного не взглянула. Смотрела на за­тухающие угли в печке. Зимарин спросил чеха:

—    Немцы в Арбузовке остались?..

Чех ждал, видимо, других вопросов и какой-то це­ремонии допроса. Замялся, что-то вроде бы перебирая и уточняя в уме.

• Остались, — сказал чисто по-русски, — но мало, почти все ушли...
• Сколько, где? — опять спросил Зимарин одно­сложно-строго.

Чех вроде бы вдруг уяснил, что от него требуется.

—    Отряд человек семьдесят у верб прямо... И столько же в центре Арбузовки, как резерв...

Зимарин понял, что Арбузовку завтра без крови им не взять. Остались почти что смертники для прикрытия отхода... И он спросил еще чеха:

• А вы почему решили сдаться?
• Мы не из «СС», мы тут случайно, спрятались и ушли...

Больше Зимарин ни о чем не хотел спрашивать пленного чеха. А тот был озадачен, что мало его рас­спрашивали...

Сережа принес чай в белом фарфоровом чайнике, латку разогретых мясных консервов, потом достал из-под нар особый чемоданчик. Открыл его, вынул два стакана в серебряных подстаканниках, вилки, похоже тоже серебряные, ножи... Чай был настоящий, выс­шего сорта, хорошо заварен, и в землянке сразу же запахло домом. Настоящий чай и всю эту чайную «утварь», упакованную в чемоданчике, Сережа раздо­был в захваченном у итальянцев «обозе». Нашел все в штабной машине. Посуда была нашей, русской, уво­рованной где-то... Обычно они пили чай вдвоем с Зи­мариным на ходу, из своих алюминиевых кружек. А тут Сережа решил блеснуть... Поставил все на стол и хотел было идти. Но Наташа его остановила.

—    Садись, Сережа, — сказала ему. — И выпейте за лейтенанта... — Взглянула на булькнувшую у него на ремне флягу.

—           Можно бы коньяку, — оживился Сережа.— И вино есть хорошее... ничего что трофейное... а так все наше, русское...

Наташа покачала головой, говоря, что не пьет...

—           Налей, Сережа, лучше гвардейской, — сказал Зимарин...

Сережа снял с ремня флягу, налил в стакан Зимарину, на донышке Наташе, сказав при этом: «Хоть не­много...» Достал из чемоданчика третий стакан се­бе. — Лейтенанта жалеют, — сказал он, — молодой он уж очень был. Только лейтенант Титов его помоложе...

—           Выпьем за нашего Виктора... — взял стакан Зи­марин.

Потом он подумал, закусывая мясными консервами, что ему надо сегодня же проехать в тополя к лейтенан­ту Титову, самому молодому в батальоне из команди­ров, оставшемуся теперь старшим в рощице. Виктор говорил, что ничего парнишка...

Сережа, выпив стакан чаю, незаметно ушел в боль­шую землянку к связным, где он был полным хозяи­ном...

Оставшись вдвоем с Зимариным, Наташа как-то вдруг притихла, задумалась. Но задумчивость была другой, не скорбной. Посидела, глядя в прогоревшую печку на подернутые пеплом, но еще пылавшие угли. Склонилась к Зимарину. Потупя взор, стесняясь слов, сказала, как всегда, не прямо, а как бы только наме­кая на то, что ее тревожило или радовало...

—Нас теперь будет трое, — проговорила, не зная еще, как воспримет он это известие.

Зимарин потом не мог вспомнить, какое чувство вызвали у него эти ее слова, когда он понял их смысл. Кажется, он боялся сказать ей что-то не то... Смутился больше нее, вдруг ставшей сразу для него не такой, какой была до сих пор, а взрослей, много взрос­лей его. Потом он сказал:

— Какая ты... взрослая.

Она поглядела на него смело и вдруг улыбнулась.

—     Смешной ты какой сейчас, — сказала ему и еще смелее улыбнулась...

Война вдруг перестала быть рядом, был мир, но он оказался вдруг для Зимарина сложней войны...

Своя растерянность и Наташино превосходство — это, пожалуй, только и запомнилось Зимарину... И еще то удивление, что такое признание было сделано Наташей в день смерти Виктора, сразу после его по­хорон...

Потом все вспоминалось по-разному. И опять было у Зимарина возникла мысль о предчувствии Наташи. Но все было проще: в эти дни у них не было ни одной минуты, чтобы поговорить спокойно, побыть вместе на­едине... А может, случившееся с Виктором и заставило ее все безотлагательно сказать Зимарину. Этой мысли он, пожалуй, больше всего и верил...

—     Тебе надо в медсанбат перевестись, — сказал он Наташе, когда осознал, что на нем теперь лежит боль­шая забота не только о ней одной... — А там поедешь к моей матери...

Наташа почему-то молчала. И он угадал, понял, что ее беспокоило: как все это будет понято другими?.. Не здесь, не в батальоне, а там, дальше от окопов и траншей, от смертей... И как признаться, сказать... Зимарин об этом подумал, а она опять сказала слова, которые для нее были сильнее всего:

— Я хочу, чтобы ты был!..

Как же он эти слова забыл было тогда?!

• Был бы Александр Семеныч в батальоне... — вспомнила, видимо, Наташа разговор с Москаленко. — Может, в полковой сначала перевестись?..
• Я поговорю с Золиным, — сказал Зимарин,— как увижу, сразу же и поговорю... И настою, чтоб пе­ревели...

Ночью, при лунном свете, они проехали мимо мо­гил, направляясь в балку Ромашкин Яр. Наташа оста­лась в землянке медпункта, а Зимарину надо было в тополевую рощицу к лейтенанту Титову, который оставался там теперь вместо Виктора...

На обратном пути из рощицы на КП батальона, уже перед самым рассветом, Зимарин остановил белую ло­шадь у землянки медпункта. Наташа спала, и он не решился ее будить. В землянке у нее было сухо, уютно и тепло, как в избе...

После он считал самым непростительным для себя поступком, что уехал, не забрав Наташу на КП ба­тальона...

 

 

20

Они завтракали вдвоем с Марией Петровной. Иван рано ушел на скирдовку. Еще вчера наметили они с Чибисовым заскирдовать до обеда всю солому в тре­тьей бригаде. Так пообещали и Лукше, главному агро­ному.

— И вы приходите к обеду, — сказала Мария Пет­ровна Зимарину. — А то все кое-как, а я беспокоюсь... Сегодня такую рань убежали, хоть бы молочка по­пили.

Зимарин сказал, что был в тополях, где убило Вик­тора и солдата-пулеметчика...

— Не ходил к тому месту, — признался он, — и вроде бы не верилось, что они погибли... А вот при­шел— и осокоря старого нет, и окопов будто никогда не было...

Мария Петровна пожалела Виктора и солдата.

— Молодые все были, — проговорила она... И словно бы оправдывая кого перед Зимариным, ска­зала, что в тополях окопы лета три все оставались не­тронутыми. — Тем же годом и тополя сухие спилили, а то сохли да сохли, белели скелетами. Невесело стало в роще, вот их и спилили. И окопы зарыли...

Посидели молча...

— Иван сказывал, к Кузьме Вавиловичу собирае­тесь?— спросила Мария Петровна, когда позавтрака­ли. — Тоже вот у человека горе от войны... Сходите — и Андрея там увидите...

Прямо из калитки Зимарин вышел на дорогу по­среди луговины. Миновал хуторок. Слева остался зе­леный островок братской могилы, справа скирды со­ломы. Прошел еще километра два, как объяснила Мария Петровна, увидел смоляную крышу длинной постройки.

В стороне от постройки, сложенной из плитняка, будто на месте танкового боя, громоздились, вросшие в бурьян, сожженные солнцем остовы разных машин. У самых ворот на лужке стоял старый, видавший виды комбайн. В утробе его кто-то копошился, звякал же­лезом.

Услышав возню внутри комбайна, Зимарин напра­вился прямо к нему, догадываясь, что это и будет ку­курузодробилка...

В комбайне лежал на спине Андрей и ввинчивал в гнезда молотильного барабана сизые, свежей ковки ножи с выгорбленными лезвиями...

Зимарину приходилось видеть разные агрегаты, смастеренные деревенскими умельцами из отживших свой век машин. И эта, в общем-то нехитрая передел­ка старого комбайна в кукурузодробилку тоже приду­мана истым, прикипевшим к технике хлеборобом. Без острой нужды он бы не помыслил переделывать одну машину в другую. А пришла нужда, и он смекнул, чем прихлопнуть эту нужду.

Андрей увидел Зимарина, взглядом и кивком по­здоровался с ним. Доделал что-то внутри и вылез. Рас­прямил спину, разведя в стороны руки и плечи...

— Вот наши мастерские, — сказал он.

И пояснил, какую машину они делают. Показал на барабаны внутри, как они будут дробить кочешки ку­курузы. Затем повел гостя внутрь мастерских — в пу­стой, огромный сарай.

Смотреть в мастерских особенно было нечего. Вдоль стен на деревянных подкладнях лежали старые детали разных машин, темные от ржавчины и смазки. У окна в конце сарая стоял станок и точило. На полках раз­ложен был разный инструмент: резцы, сверла, зу­била.

— Не богато, конечно, с оборудованием, — при­знался Андрей. — Но обзаводимся помаленьку. Вот второй станок еще поставим...

Через небольшую дверь сбоку вышли наружу. Анд­рей подвел к кузнице, пристроенной к задней стене мастерских.

Кузнец как раз и перековывал молотильные зубья в ножи. Возле колоды с черной водой сверкали сизой окалиной готовые поковки. Свет из дверей падал прямо на них, и виден был парок, идущий от теплой влажной земли. Андрей осторожно прикоснулся к железу — не горячее ли, — взял два ножа, один подал Зимарину.

—     Самое главное, — сказал он, как бы продолжая разговор о кукурузной дробилке, — оттянуть лезвия и закалить. Чуть не так, будут ломаться или гнуться.

Он говорил о ножах, словно Зимарину самому надо было стать к наковальне...

Кузнец стучал молотком по раскаленному бруску и на вошедших, казалось, не поглядел. С яркого днев­ного света Зимарин не сразу узнал в кузнеце Лозо­вого. Приглядевшись и узнав, удивился, как преобра­зились его руки. В автобусе они лежали на коленях, словно усталые рычаги остановленной машины: непо­воротливые, костлявые... Сейчас, с молотком и кле­щами, они скупо, но проворно двигались, как бы сами зная, что им надо делать...

Лозовой кончил бить, сунул в огонь недокованный малость нож, поворошил угли в горне и только тогда подошел к Зимарину.

• Здравствуйте, — сказал ему. — Я было хотел нынче сам к Марье наведаться...
• Здравствуйте, Кузьма Вавилович, — ответил Зимарин.
• Вот опять и встретились, — сказал кузнец. — Теперь и познакомиться можно поближе... Андрей ска­зывал на другой день, как вы приехали, что у Ивана гость. Я сразу о вас и подумал. Он, говорю, больше некому. Вместе в автобусе ехали... — Прислушался к шипению огня, шагнул к горну. Повертел еще кле­щами и выхватил поковку. Несколькими точными уда­рами выгорбил лезвие. Бросил готовый уже нож в ко­лоду с черной водой, отошел от наковальни. — Ну вот, и перекурить можно, — разрешил как бы сам себе. Неторопливостью и скупостью жестов в чем-то он напо­минал Зимарину плотника Федора с переправы.

Повесил на крюк кожаный фартук и направился было к порогу. Но обернулся к верстаку, стоявшему у широкого запыленного окна сбоку от двери. Достал из-под него дубовый чурбашик, вытертый до блеска, смахнул с него ладонью пыль и поставил у порога для Зимарина. Сам он и Андрей сели прямо на порог, не обращая внимания на землю, нанесенную ногами.

Взяли по папиросе из протянутой Зимариным пач­ки. Обменялись обычными для начала разговора сло­вами. Зимарин сказал об однополчанах, которых не­ожиданно встретил...

— Слышал, как же, — отозвался Кузьма Вавилович. — А мне еще гражданскую пришлось захватить. Тоже вот по сию пору встречаемся... Ас этой войны ни с кем не привелось повстречаться. Все вразброд, кто где... В гражданскую я в Богучарском саблевал... И с немцами на Украине волынились, всего при­шлось. .. У меня больше гражданская в памяти. Иные бои забылись, а другие и сейчас как наяву перед гла­зами. Даром, что полвека минуло...

В две-три затяжки сжег папиросу и, вертя пустой мундштук, комкая его в пальцах, неторопливо пере­живая воспоминания, рассказал Зимарину об одном таком бое, ткнув левой рукой через плечо, будто атака эта была тут вот где-то за мастерскими...

— Со своим хуторским белячком нелегкая меня свела. На придонском шляху встретились, можно ска­зать, в своей родной степи... Не насмерть я его теса­нул, жалость, что ли, сдержала... А надо бы на­смерть, — шевельнул кистями рук, свисавшими с ко­лен, сжал пальцы в кулак, досадно крякнул. — Да где знать было?.. Узналось вон когда, в эту войну. Про­должением, выходит, той была она... — На миг опу­стил взгляд в земляной пол. — Думал, если и смерть придет, так только ко мне. Тут уж что говорить: сол­дату на войне вроде как самим богом убитому быть наречено... А оно на деле по-другому вышло... Роди­телей моих и сестру младшую этот казачишка сказнил. За гражданскую, сказал, отомстил. И откуда он толь­ко вылез, недобитый. Век в наших местах не показы­вался, и вот на тебе, выявился... Жене и сыну с доч­кой удалось скрыться. Сюда, в Алексеевку, к дальней родне приехали... И я уж здесь остался. Дом отцов­ский там совсем порушен. Да и воспоминания тяже­лые...

Вот и еще одну беду, все так и не изжитую солда­том до конца, узнал Зимарин.

• Жена двоюродного брата с грудным сыном тоже сюда приехала, уцелели... — повторяя свою тяжкую думу, говорил Кузьма Вавилович. — Они потом верну­лись к себе в Таловку, а я с семьей здесь так и остал­ся, — повторил он...
• Да, нелегко вам всем было... — сказал Зима­рин, вспомнив в эту минуту о Привалове, о его молча­ливых и мучительных переживаниях за семью. — У меня в батальоне командир роты был из здешних, из донских. Подошли к Арбузовке, к его, можно ска­зать, родным местам, а он боится к родственникам на­ведаться, сюда вот, в Алексеевку. Вдруг да что узнает­ся нерадостное... А семья еще под немцами...
• Лукерья сказывала, что вы Марью пытали о нем... Агрономом, говорите, в колхозе был. Хотел тоже вот спросить...
• Агрономом, — волнуясь, сказал Зимарин. — Привалов Алексей... И я вот хотел вас спросить, не слышали ли?.. Только не вспомню сейчас, откуда ро­дом, из какого села... В здешних местах, в Арбузовке бывал... — И не договорил, перехватив пристальный, внезапный взгляд Кузьмы Вавиловича.

—    Алексей, говоришь, Привалов, — распрямился кузнец, как бы привставая... — Так это же... не брат ли мой двоюродный, Алешка? — плотнее сел на по­рог. — Похоже, что и он...

Было молчание. Обоих сковала выжидательная не­мота.

Андрей с затаенным любопытством глядел на них.

• Высокий, черный из себя, — вымолвил, еще не веря чуду, Кузьма Вавилович.
• Высокий, черный, — подтвердил Зимарин.
• Неужто не Алешка? — Кузьма Вавилович встал с порога, уставился в упор на Зимарина. — Брат же это мой, Алешка, — старался убедить его. — Из Таловки мы. Там у нас половина Приваловых... Без вести пропал... — и сомнения свои, и веру, что это Алешка, торопился высказать Кузьма Вавилович.
• Нет, он погиб здесь... В Арбузовке его убило, — сказал Зимарин.

И они оба замерли, опять смолкли на миг, боясь, что не одного и того же Алексея Привалова знают...

• Да погоди ж ты, давай разберемся... — Кузьма Вавилович снова сел на порог, опустил беспомощно руки на колени.
• Он в Арбузовке не раз бывал... — повторил Зимарин. И сказал, уже имея в виду Семена, сына бабки Груни: — _- -Товарищ у него там был... говорил он мне...
• Так погоди ж ты, — коснулся колена Зимарина Кузьма Вавилович. — Фамилия, говоришь, Привалов, агроном... зовут Алексеем. Дружок у него тут был, верно... Вместе учились, тоже из агрономов, сын бабки Груни... все так и есть... Зимарин кивнул.

— Он, кому же еще быть, Алешка, — хлопнул себя ладонями по коленям Кузьма Вавилович. — Сын ведь у него, Николка. Без него родился. Поди, и не знал?..

— Не знал, — сказал Зимарин.

• Мы вместе с Алешкой на войну ушли, он коман­диром, а я в артиллерию рядовым... А так, может, и на фронте в одну часть попали, не будь он команди­ром...
• Он у себя в колхозе пшеницу выводил, — сказал Зимарин.
• Он, Алешка. Кому же еще было до войны пше­ницу у нас выводить?.. — вскинул перед грудью руки Кузьма Вавилович. — Пшеницу выводил, верно, — по­вторил. И вроде бы еще боясь, что вдруг да Зимарин не признает в своем Алексее Привалове его брата, Алешку, заторопился высказать все приметы, какие по­мнил:— Ростом Алешка был в отца. Его отец и моя мать родные брат и сестра. У нас в роду все высокие, жилистые казаки... — Он замолк, не зная, что еще сказать... Достал из кармана свой кисет с махоркой, протянул было Зимарину... «Ну, ну», — закивал голо­вой в ответ на жест руки Зимарина с папиросой. Свер­нул цигарку, прикурил от протянутой Зимариным за­жигалки. Затянулся так, что вспыхнул, затрещал та­бак. — Различали, что будто мы с Алешкой похожи. Только он моложе меня лет на пять был...

А у Зимарина мелькнула недоуменная мысль, как это Привалов моложе был Кузьмы Вавиловича, ста­рика уже, только на пять лет. И он долгим взглядом поглядел кузнецу в лицо. И Кузьма Вавилович, поняв этот взгляд Зимарина, глядел прямо на него, желая, чтобы в чертах его лица Зимарин признал что-то Алексеево. И Зимарин поймал вроде бы какое-то отдален­ное сходство в жестком крутом подбородке и срезе губ...

• Он мне говорил и о родственниках в Алексеевке, — сказал Зимарин. — Собирался было к ним, да вот... дня не дожил.
• Настасья, его жена, с Николкой, сыном, как раз и была тут, когда бои в Арбузовке шли. С моей женой в одной хате и жили... Ох, судьба какая... Алешка, Алешка, — опять хлопнул досадливо по колену ладо­нью. — Что бы ему забежать, как сюда подступили... И как Настасье и Николке теперь сообщить... Ведь без вести, считают, пропал, бумага есть...
• Нет, он тут похоронен, — заверил Зимарин, — в этой могиле. — И почувствовал, как загорается лицо и шея... Охватила боязнь, что нечем ему будет сейчас доказать это... — Ведь я писал тогда его жене. И из­вещение должно быть, что погиб в бою...

Кузьма Вавилович вроде бы не слышал Зимарина, не заметил растерянности его.

— Ах ты, судьба-злодейка, — ахал и качал голо­вой. ..

 

 

21

В тот же день, кончив пораньше работу, Кузьма Вавилович отправился в хутор Каменку до хаты Ма­рьи. Вошел во двор, молча посмотрел на камень, о ко­тором говорил ему Иван, положил на него резцы и зубила, перевязанные бечевкой. Постоял, оглядываясь вокруг, будто ища кого...

Зимарин, завидя кузнеца в боковое окно через ве­ранду, поспешно вышел к нему... Постояли, как бы осматривая новое место, где они вместе должны что-то сделать...

— Вот мы с Алексеем и вбежали сюда во двор,— помедлив, сказал Зимарин, — Алексей с ротой сразу занял в огородах оборону... А тут погреб был...

Они вышли за стог в огороды, где была тогда обо­рона роты Привалова. Остановились в выемке на меже.

— Тут вот и был НП... Может, на метр вправо или влево, но в этой лощинке...

Это Зимарину важно было сказать Кузьме Вавиловичу. Чтобы он сразу поверил, что Алешка, его брат, был тут, ходил по этим самым огородам.

Кузьма Вавилович обвел лощинку взглядом, вроде бы удивляясь, что тут мог быть НП. Потом посмотрел под ноги, как бы ища чьи-то следы...

Оба глядели какое-то время на Арбузовку, куда были обращены фронтом окопы роты Алексея.

Зимарин рассказал, как Алексей захватил хуторок, занятый было в первый день боев итальянцами...

• И не подумал бы на Алешку, — отозвался Кузь­ма Вавилович. — Не отчаянный он был... С людьми робкий. Больше все за свою пшеницу ратовал. А тут ведь надо быть смелому, отчаянному...
• А он был смелым, — сказал Зимарин. — А отча­янности, это верно, в нем не было..:
• Ученым его считали, а для нас он был все равно Алешкой, — промолвил Кузьма Вавилович. Опустился на землю, сел половчее, готовясь к долгой беседе в этой лощинке...

Зимарин тоже сел на черную сухую землю огорода. Они говорили о живом Алексее Привалове, каким каждый его знал... В своей Таловке он рос, как и все мальчишки. И тут особых слов о нем у Кузьмы Вавиловича не было. Только Алешка неожиданно уехал учиться... Учителя хлопотали и помогли. Студентом начал опыты с двухколосной пшеницей. Потом с яро­вой. Глядеть на его двухколоску приезжали с разных мест... А дома, в хуторе, стали звать Алешку уче­ным... После института, опять удивив всех, вернулся в колхоз. И вдруг опыты с двухколоской забросил. За­явил, что пустое баловство.

Забросив забавы, Алешка занялся не модной тогда яровой пшеницей. Тут они и с Семеном, сыном бабки Груни, подружились. В сорок первом году каждый в своем колхозе: Алешка в Таловке, а Семен здесь, в Арбузовке, высеяли Алешкину пшеницу на больших участках...

Дальше уже Зимарин рассказывал, как Привалов, которого и на фронте прозвали агрономом, мечтал о своей пшенице. Больше всего желал, чтобы хоть горсть ее сберегли...

• Старые казаки припрятали семена, — сказал Кузьма Вавилович. — После войны ее сеяли. Ученые приезжали, тоже брали на пробу. И в здешнем колхозе пшеница Алешкина сохранилась. Сейчас ее и сеют... Толком не разберешь теперь, какая это пшеница, но, выходит, его... А в Таловке Николка агрономом, сын... Старики Алешку чтили, теперь и сын у хуторян в чести...
• Алексей за день... — начал было Зимарин и осекся перед словом, которое, казалось, нелепо было сейчас произносить. Но обойти его нельзя было. И он произнес: — За день до смерти о пшенице говорил... Надеялся, что не пропадет дело... В этом окопе и говорили мы с ним. А о Николке не знал, что он ро­дился...

— Не пропало дело, — сказал Кузьма Вавило­вич. — Николка теперь за него, там у себя...

Зимарин кивнул, ощущая нахлынувшее тепло в гру­ди. Будто этих слов о Николке он больше всего и ждал от Кузьмы Вавиловича... Ждал за Алексея, за отца, который не мог их услышать...

Какое-то время думали каждый врознь об этом...

Зимарин глядел на лозняки, заполонившие, как и тогда, весь дол до самой Арбузовки. Глядел долго, не решаясь сказать Кузьме Вавиловичу того, чего тот сам ждал от Зимарина и тоже все не решался спрашивать. Но приметив неподвижный взгляд Зимарина, не вы­держал, спросил:

— Там его убило?..

— Там, — глухо сказал Зимарин. — Чуть ближе больших верб, в лозняках... — указал на эти вербы.

Теперь и Кузьма Вавилович глядел в сторону боль­ших верб. Слушая Зимарина, будто перебирал свою далекую память о фронте. И рядом был Алешка...

Батальон Зимарина получил приказ на рассвете атаковать Арбузовку. Сигнал атаки — залп «катюш». С юга пойдет полк соседней дивизии... Все остальные части ушли вперед на многие километры. А полк и ба­тальон Зимарина остались, чтобы принять пленных... Но надо было слегка их поторопить...

Зимарин припоминал разговор, который был у них с Алексеем накануне атаки вечером на этом вот самом месте...

Батальон готовился... Они припадали по очереди к перископу, глядели на Арбузовку, где были италь­янцы, можно сказать, уже пленные. Там не было даже признаков жизни. Алексей смущенно признался Зима­рину, что поблизости у него родственники...

• По ту сторону или по эту? — спросил Зимарин.
• Теперь по эту, в Алексеевке, — сказал Привалов.

Зимарин раскрыл карту, хотя и так знал, что Алексеевка за их спиной. Но он поглядел на карту и за­ставил указать Привалова, где дом его родственни­ков.

Привалов, почти не глядя на карту, накрыл квадрат пальцем...

Зимарин выругался.

• Все молчишь, — сказал он с упреком. — И че­го скрываешь! Бери лошадь и поезжай. К утру вер­нешься...
• Что ты так, Михаил... Я не скрываю. А если и скрываю чего, то от себя только...

Он был растерян от упрека Зимарина. Потом, в чем-то уверившись, сказал твердо:

— Все равно семья еще по ту сторону... Что я о ней от родственников узнаю. Душу растравишь, и все... А разговоры сейчас о себе — это жалобы. А кому жаловаться, что у солдата семья по ту сторону...

И опять прильнул к окулярам перископа... Видел, наверное, и эти вербы отдельные, и лозняки... Видел, может быть, и высокий куст...

• Ты хочешь или не хочешь, Алексей, побывать у своих родственников? — накинулся на него Зимарин.
• Не надо, Миша, — как-то жалостно, с болью в душе, сказал Привалов... — Сам все понимаю. Сей­час мне надо быть здесь. Освободим Арбузовку, завтра и схожу... Может, и боя тут совсем не будет...

И ни с того ни с сего заговорил о весенней пахоте: как вот они сеять будут весной. И лошадей и коров перебило, от хат     дымы одни...

Может, он тогда и о Семене что-то сказал. И о саде напротив хуторка, и о своей пшенице...

И будто бы все это точно говорил Алексей, дума­лось теперь Зимарину...

Боя, действительно, при этой последней атаке не было. Сыграла «катюша» — и батальон пошел цепью...

— Вначале я шел за ротой Алексея... почти по его следам, — сказал Зимарин и посмотрел в лицо Кузьме Вавиловичу.

Старый солдат ждал молча...

— Вот по этой лощинке... он, а потом я спусти­лись в лог, — объяснил Зимарин. — Шли низом. Потом я свернул вправо, к пятой роте...

Было тихо, как вот и сейчас, — ни звуков, ни голо­сов... И все услышали у верб, на той стороне речки, из огородов, хлопок... Один-единственный выстрел... Подбежал связной: «Лейтенанта убило!..»

«Вот как все нелепо и вышло», — подумал Зимарин, вроде в чем виноватый перед братом Привалова. И тут же, совсем некстати, пришли на ум слова Чибисова, сказанные им у скирды соломы в шутку о самом Зимарине: «Длинным всегда на фронте больше попадало...» Привалова, может, и убило потому, что он был выше других ростом...

— Какого-то злого стрелка, снайпера, должно быть, соблазнила фигура Алексея, — высказал Зимарин свою мысль. И опять только подумал, но не сказал вслух: «И второй бы выстрел последовал, окажись в прицеле этого стрелка вторая высокая фигура...» Но сам Зи­марин по счастливому случаю свернул со следа При­валова... И сейчас, как и каждый раз при воспоми­нании об этом, тайно радовался, что отвернуло его от смерти. И в то же время стыдился этой радости...

— Я подбежал, — рассказывал Зимарин, оборвав думы, — а он лежит, уткнувшись лицом в ивовый куст...

«Это был густой куст ивняка, разросшийся по сто­ронам, с двумя высокими лозинами посредине, заин­девелый, словно облитый известью», — вспоминал Зи­марин.

Теперь было сказано все... Они встали, постояли в лощинке и перешагнули через межу...

Первым сошел вниз к речке Зимарин... А тогда он сошел этим же путем следом за Приваловым...

Речка круто поворачивала к Арбузовке. Напрямик, долом по мокрой болотине, ходу не было. Тропой, по­за огородами вышли к сухменю и свернули к ивам... А зимой они шли напрямик, обходя тела итальянцев...

— Вот здесь где-то убило его, — остановился Зима­рин метрах в семидесяти от ив. — Выстрел был с бугра, от хат...

Того куста, в который упал Привалов, они не пыта­лись отыскивать. Разглядывали место, где Зимарин остановился. Походили вокруг, подошли к самой речке. Вербы росли на арбузовском берегу, клонились к воде, в широкий и глубокий бочаг...

Постояли напротив верб и берегом вышли на дорогу к мостку Ефимова... Не верилось, что тут гибли люди. И казалось странным, что в таком неприметном месте был убит Алексей Привалов...

— Планшетка и три карандаша Алексеевых у меня остались,— сказал по дороге Зимарин Кузьме Вавиловичу. — Красный карандаш, синий и черный... Как они были заточены Алексеем, так и остались... Была еще карта и другие вещи, но это не сохранилось...

Записная книжка еще была, но тоже пропала в обозе. А планшетка и карандаши при мне оставались...

• Николке бы это рассказать, — вымолвил Кузьма Вавилович.
• Я все ему и передам, пришлю, — сказал Зима­рин. — Сыну это важно... У меня на душе вдруг по­светлело, — признался он Кузьме Вавиловичу, помол­чав, — словно я самое важное дело в своей жизни сде­лал...
• Я напишу Настасье, чтобы сразу ехали, — за­волновался Кузьма Вавилович...

Зимарин подумал, как жена Алексея, Настасья, свыкшаяся уже с мыслью, что не узнать ей больше ни­чего о муже, вдруг получит такое письмо. Это будет запоздавшей похоронной...

— Нет, — сказал он, — писать не надо. Лучше мне самому ей все рассказать. Съездить к ним... — «Она тогда встретится не с похоронной, а с фронтовым то­варищем мужа», — подумал. Вслух добавил: — А сю­да, на могилу, вместе приедем...

На лугу, напротив дома Марии Петровны, они оста­новились. Кузьма Вавилович сказал Зимарину, раз­мышляя, что и ему надо бы съездить в Таловку...

— Давно ведь не бывал в своих местах, — пожа­лел он. — А все из-за этого казачишки... Сейчас вроде бы позабылось. Родина там моя, тянет все, как ни горь­ки думы... Только вот с комбайном торопят, — забес­покоился он. — Но тут ведь такое дело... Двадцать лет они ждали, поеду...

«Это меня они двадцать лет ждали...» — подумал Зимарин. Опустил глаза в землю и так продолжал стоять какое-то время.

— Ножи я завтра откую, — услышал голос кузне­ца, — и сегодня постучу... А там депек-другой Андрей без меня обойдется... Тоже вот и Алешка думал, как будет без него... А пошел на войну, раз надо было... В войну без нас, это ясно, нельзя никак было...

Зимарин вдруг ощутил необходимость побыть еще какое-то время рядом с Кузьмой Вавиловичем. Вызвал­ся проводить его до кузницы, испытывая ту потреб­ность общения с ним, какая возникает при встрече с давним другом...

Этот свой приезд в Арбузовку Зимарин и считал такой мысленной встречей со всеми фронтовыми дру­зьями, с кем делились за те годы не одни только удачи и горести, но и сама жизнь... Долго на эту встречу собирался. Хотел ее и опасался, не зная, какой она будет... Теперь встреча сбылась. И она не омрачила ни памяти о погибших, ни воспоминаний о живых. А возникавшее порой острое чувство досады из-за чего-то сделанного в те дни не так, тоже отогнано в сторону радостью самой встречи.

 

 

22

Проводив Кузьму Вавиловича, Зимарин медленно возвращался лугом. Мария Петровна увидела его у ка­литки, вышла из кухоньки.

— Гостья до вас пришла, тетка Таня... Татьяна Дмитриевна, — поправилась она и обернулась к жен­щине, показавшейся из вишен... —У нее в хате жинка останавливалась, которая на могилу к сестре приез­жала. .. — пояснила Мария Петровна. — Видим, идете с Кузьмой по лугу. Крикнуть, да подумали, скоро во­ротитесь...

Зимарин вошел во двор в предчувствии каких-то новых для себя вестей. Он все еще был взволнован раз­говорами с Кузьмой Вавиловичем...

— Здравствуйте, — опережая Зимарина, сказала Татьяна Дмитриевна...

Ростом она была чуть пониже Марии Петровны, на вид моложе. Прямая, плотная, в красной броской коф­те и коротковатой черной юбке, чуть сдавливавшей ее фигуру. Белый платок, прикрывавший волосы без единой пряди седины, оттенял здоровый смуглый ру­мянец ее лица.

Глаза тетки Тани выдавали ее нетерпение поскорее что-то важное поведать приехавшему к ним в хуторок гостю.

— Я было о том и забыла, — выждав секунду, ска­зала она. — А вот узнала, что командир к нам приехал, у Марьи остановился, и вспомнила...

До прихода Зимарина у них с Марией Петровной и шла беседа о женщине, приезжавшей на могилу к по­гибшей здесь сестре, и о самом Зимарине. И теперь Татьяне Дмитриевне думалось, что Зимарин знает, о чем она хочет ему рассказать. Но он, пораженный догадкой, стоял молча, выжидательно глядя на нее, боясь обронить слово и обмануться в своих догад­ках...

Обрадованная было, что может сообщить гостю но­вость, она вдруг смутилась его молчанием и недоумен­но метнула взгляд на Марию Петровну. Но тут уло­вила, как глаза Зимарина немо, настойчиво обратились к ней, спрашивали, требовали говорить. И Татьяна Дмитриевна сбивчиво пояснила:

— Приезжала до могилы сестра... Лет семь, мо­жет, назад... До меня разом и зашла. Ровно бы у се­стры муж тут был, командир... Спрашивала, не при­езжал ли?..

Зимарин молчал.

— Вот мы с Марьей и говорим, не известная ли вам будет?.. — закончила вопросом Татьяна Дмитриевна.

А он ждал еще каких-то слов от нее...

• В Лозовке тоже от снарядов две сестрички мило­сердия погибли... Военные были, в госпитале... — пришла на помощь Зимарину Мария Петровна.— В этой же могиле похоронены...
• А она называла имя сестры? — решился спро­сить Зимарин, перемогая свое волнение...
• Называла... да где упомнить, — призналась тетка Таня. — Побыла она у меня вечер, переночевала, а утром уехала... Из Москвы сама, адрес оставила. «На всякий случай, — сказала, — оставлю...»

Татьяна Дмитриевна взяла стоявшую у куста серую с выгнутыми боками сумку, порылась в ее кармашке, подала Зимарину свернутый вчетверо листок тетрадоч­ной в клетку бумаги.

Зимарин взял пожелтевший бумажный квадратик, посмотрел на него, не разворачивая. Квадратик сле­жался от времени, но не потерся. Видно, как был поло­жен в укромное место, так и пролежал. Помедлил, по­думав, что адрес все эти годы хранился и ждал кого-то, его вот... развернул квадратик. Узнал почерк Наташи и оробел... Почувствовал, как что-то расслабляет тело, делает ватными ноги. Немым окриком заставил себя успокоиться... Фамилия была Наташина, только пер­вая буква перед фамилией не «Н», а «Е». Но он сразу понял, чье имя скрывала эта буква...

— Сестра Наташи... —  сказал он тихо, не столько стоявшим рядом Татьяне Дмитриевне и Марии Пет­ровне, сколько самому себе, чтобы лучше в это пове­рить. — Елена Тимофеевна,— добавил он полушепо­том, испытывая устыженность, что она, Лена, была здесь, приезжала, надеялась, что и он побывал... Дер­жал листок, что-то еще в нем вычитывая, совсем уйдя в свои мысли...

Женщины ждали... Потом Мария Петровна вы­молвила:

—    Мне все и думалось, что Наташа, да как было вас спросить?.. Вроде бы говорили о ней о живой. По­гибла она, видно?..

— Погибла, — сказал Зимарин.

—    Место, где похоронен человек, не перене­сешь...— после печальной паузы опять сказала Ма­рия Петровна. — Кто помнит покойного, тот с другом его встретится. Рано или поздно, а встретится, — доба­вила она...

Зимарин поднял глаза. Слова были притчей. И он уловил в них глухой упрек себе. Хотя знал, в мыслях Марии Петровны не было упрека, а была ему похвала, что вот он приехал. Но в словах-притче упрек услышался совестью... Лена приехала — крутились мыс­ли— думала, что сестра не забыта... И все же адрес оставила «на всякий случай»... Значит, вера была в него, что может еще приехать...

—    Да, да, — пробормотал он рассеянно и несвязно, то ли опять себе, то ли в ответ на слова Марии Пет­ровны... Смущенно помялся на месте, высокий, боль­шой и заметный среди двух женщин, ему сочувствую­щих и от этого молчавших... «Лена приезжала...» — повторил про себя и заметил, как тетка Таня поправ­ляет платок на своей голове, чтобы что-то делать...

Справился с собой и попросил ее рассказать, что еще говорила Лена и о чем спрашивала. Тетка Таня оживилась...

—     Значит, признали, знакомая... И я вот рада, не зря о письме вспомнила... А то так бы и пролежа­ло... — И она стала рассказывать по порядку, как встретила приезжую на дороге, заговорила с ней и при­гласила к себе в хату... Потом провела ее на могилу, а приезжая ей рассказывала о сестре... Зимарин ки­вал, что слушает, а сам перебирал в памяти все, что знал о Лене от Наташи...

Он тоже называл ее за глаза Леной, как называла и Наташа. О гибели Наташи сразу же написал не ро­дителям, а Лене. Она ответила спокойным письмом. Не было ни расспросов, ни жалобных слов. И Зимарин по­нял, как она любила сестру... Потом он писал ей еще дважды. Последнее письмо было в день окончания вой­ны... Но ответа на эти письма не получил. Он не знал, чем это молчание можно было объяснить. Подозревал, что Наташа скрывала от сестры и от родителей свое замужество. Скрывала оттого, что время было непод­ходящее. Наташа и сама ему говорила, что стыдится во всем признаться родителям...

—     Строгие они у меня, — объясняла Зимарину,— могут и не понять и тебе не поверить... Но о тебе они знают. Только не знают, что мы сейчас вместе... Мама бы с ума сошла...

Наверно, родители Наташи и Лены и винили его во всем несчастье с Наташей, подумал он тогда, и по­этому не хотели ему отвечать...

Лена и Наташа были близнецами. Наташа носила с собой карточку, где она была снята вместе с сестрой. Показала ее однажды Зимарину и спросила:

— Угадай, где я?..

Зимарин не угадал. Не узнал, где Наташа, где Лена, и на других карточках. А она сама так и не объяснила каких-то особых примет. Может, и не было их. Эти карточки остались у Зимарина. И он их хранил в план­шетке Привалова. Фотографию, где сестры были сняты вместе, разрезал зачем-то, и получилось две Ната­ши...

• Вот приедешь к нам после войны, — вспоминал теперь шутки Наташи, — мы с Леной встанем рядом, и ты по ошибке выберешь ее... — И с лукавством до­бавила: — Она тебя сразу полюбит... И полюбила уже из моих писем. Только ее писем я тебе не покажу... Да я письма и не храню...
• А у меня такого брата, чтобы на меня был по­хож, нет, — в тон ей сказал Зимарин. — И тебе не надо будет выбирать...
• Я бы тебя выбрала из тысячи близнецов... И на фотографии бы не перепутала. — Зимарину показалось, что у нее обидно дрогнули ресницы. Но он объяснял все не капризом, а ее состоянием...

Такие мгновения, никогда не повторяющиеся, роем всплывали теперь в памяти Зимарина. И он жил этой памятью...

• Это обо мне Елена Тимофеевна спрашивала,— оборвав свои мысли, запоздало подтвердил Зимарин догадки Марии Петровны и Татьяны Дмитриевны... Было радостно, что о Наташе и о нем знают теперь и Мария Петровна, и тетка Лушка, и вот тетка Таня...
• Лена и Наташа близнецы, — объяснил он, — на одно лицо, не различишь. И почерк у них одинако­вый... Взял вот в руки листок и сразу подумал было, что Наташа писала...

Мария Петровна глянула на листок, который Зима­рин все так и держал перед собой.

— Я бы узнала ее, если похожи, — сказала она и пожалела, что не видела Лену... — И с тобой, как на грех, разговору не было о Наташе, — повернулась она к тетке Тане. — О докторе, которая нас с Лукерьей в санчасть отвозила, помнишь, поди, я тебе говорила. Она это, Наташа, и была... Только вот где знать было, что погибла и у нас похоронена... Вот как сейчас пе­ред глазами лицо ее. Узнала бы и сестру... Да и ты ведь ее видела, у тебя в хате мы с Лукерьей лежали, и Наташа туда приходила...

— Как бы мне в тот раз о вас с Лукерьей вспо­мнить...— сокрушалась тетка Таня. — Да и сама она намека не подала. Что бы кого еще ей спросить о се­стре...

Зимарину хотелось, чтобы Татьяна Дмитриевна рас­сказала сейчас о самой Лене: как она выглядела, что о себе говорила, о семье... Спросить прямо что-то ему мешало, и он только повторил, что Наташа была по­хожа на Лену... Поняла ли женским чутьем Татьяна Дмитриевна желание Зимарина или просто старалась все до мелочей припомнить о приезжей, сказала как бы в похвалу Наташе:

— Миловидная очень женщина... О жизни, как мы живем, расспрашивала, да все пытала, кто еще на мо­гилу приезжал... Прямо о вас стеснялась, видно, спро­сить... Не было, говорю ей, командира, уж приезжал бы, так знали... Задумалась она, голову наклонила и не стала больше ничего спрашивать... А о себе мало говорила... Только вот, что в Москве живет, и сказа­ла... И адрес не сразу решилась написать, а только утром, как уходить собралась... Может, говорит, будет кто спрашивать такую фамилию... Не такая молодая уж, а миловидная, — повторила Татьяна Дмитриевна и с любопытством посмотрела на Зимарина.

Зимарин думал о Лене, как и о Наташе, видя ее чуть ли не девочкой. И его удивили слова тетки Тани:

«Не такая молодая...» Да и верно, не молодая... И все они, с кем он здесь был, кого помнит, молодые только в памяти... И сам он, как и они, в памяти у тех, кто выжил, молодой...

Он достал из кармана куртки записную книжку, чтобы переписать адрес Лены. И стал сразу спокойнее, что-то уж определенное решив про себя... Адрес был не тот, который он знал в войну от Наташи...

Мария Петровна и Татьяна Дмитриевна тоже осво­бодились от того напряжения, с каким они невольно следили за волнением Зимарина...

• Да что же я вас стоять заставляю, — спохвати­лась Мария Петровна, — держу во дворе... До хаты пойдемте.
• Что ты, Марья, засиделась совсем, домой по­ра,— заторопилась Татьяна Дмитриевна, беспокоясь, что хата на старую да на малую оставлена...
• Не сгинет твоя хата, повечеряла бы с нами,— уговаривала хозяйка.
• Какое там, с полдня дома не была, — отговари­валась Татьяна Дмитриевна. Обернулась к Зимарину, видя, что он все разглядывает листок. — А это я вам оставлю... Вам она писала. Надеялась уж, видно, что приедете... Вот и приехали...
• Спасибо, — Зимарин помедлил и вложил листок в средину записной книжки. — Через Москву по­еду...— сказал он, вроде бы косвенно оправдывая свое желание заехать тем, что путь его домой через Москву...
• Да как не заехать... — удивляясь сомнениям Зимарина, сказала тетка Таня... — И ко мне теперь в гости заходите... И поклон от меня и от дочки моей передайте Лене... помнит ведь небось...

— Зайду, — сказал Зимарин. «Как же не зайти к вам в хату, — подумал он, — где и Наташа и Лена были...» Вслух сказал: — И поклон передам... — уже не видя ничего в том неловкого и осудительного, что ему неодолимо хочется увидеть Лену.

 

 

23

В самых потаенных мыслях, обращенных к памяти о Наташе, все эти годы Лена была тоже всегда рядом с Зимариным. Сначала она возникала в его вообра­жении как отсвет Наташи. Он думал о ней только как о сестре его погибшей жены. Но какое-то осознание, что Лена и ее родители косвенно могут винить его, Зимарина, что он не уберег Наташу и что при жизни Наташи не вышло у него знакомства с ними, мешало Зимарину искать с Леной и ее родителями не только личного знакомства, но и надеяться, что они отзовутся на его письма. И он, не получив от Лены ответа на свое письмо, посланное в День Победы, уверился, что родственники Наташи попросту не признают его и не считали мужем Наташи.

После демобилизации Зимарина охватила, как и многих, вернувшихся с войны, обостренная радость жизни, стремление к активной деятельности, учебе. И Лена ушла вместе с успокоенной памятью о Наташе в глубину сознания. Но это не было бесследное исчез­новение ее из памяти. Он много раз, как бы случайно, наталкивался на свою фронтовую планшетку, где ле­жали карточки и Наташи, и Лены. На той карточке, которую он разрезал надвое, Лена и Наташа были в одинаковых блузках и с одинаковыми прическами.

На других двух карточках они снялись совсем в раз­ном. Но все равно узнать было нельзя, где Лена, где Наташа. И Зимарин, разглядывая карточки, невольно вспоминал памятный шутливый разговор с Наташей о Лене и слова Наташи, что «Лена полюбила бы тебя и любит уже». Каждый раз в минуты обостренной па­мяти о Наташе эти слова непременно и приходили на ум. Увидеть Лену — это все равно что увидеть Наташу, думалось ему... За ощущением какой-то неестествен­ности, даже боязни, что такие мысли возникают, тлела в тайнике души надежда, что это невозможное (уви­деть Наташу)—возможно. Но решиться снова напи­сать Лене он так и не мог.

После рождения дочерей мысли о Наташе и Лене он считал для себя уже нелепыми. Хотя они и возни­кали порой у него, но он отстранялся от них сознатель­но. Явное желание видеть Наташу — Лену исчезло. Все уже изжито, минуло, уверял он себя, ничего не мо­жет вернуться...

Но когда он узнал о серьезной болезни Нины, жены, им на время овладели апатия и растерянность. Мысли о Лене опять помимо воли возникли. Навела его на эти мысли сама Нина, первая заговорившая с ним о безысходности своей болезни.

— Еще раз овдовеешь, — сказала Нина спокойным тоном смирившегося со своей участью человека, — мо­жет, и Лену разыщешь...

Зимарин, удивленный, не сумев справиться с со­бой, прервал этот начатый Ниной разговор нарочито грубоватым тоном. Постарался было отвлечь ее от мрачных дум, так и не спросив, почему вдруг она за­говорила о Лене.

О Лене Нина знала только то, что он сам говорил ей. Что она сестра Наташи и что они близнецы. Это он сказал ей, когда они поженились. И больше у них не было разговора о Лене. Но, наверное, лучше было бы, если бы он рассказал ей все о Наташе и Лене. Но рассказать он не мог, сначала и сам не знал почему. А Нина, видимо, лучше его понимала, почему он умал­чивал о сестре. И все мысли, ранее возникавшие у нее, обнажались вдруг в ее болезненном состоянии... Так Зимарин объяснял все себе вначале, думая о начатом Ниной разговоре.. И эти догадки его подтвердились было... Вскоре опять Нина сказала ему о Наташе.

— Что человека так любил, плохо разве... И меня тоже будешь вот помнить... Ты такой уж есть... — И торопливо заговорила о дочерях, о их судьбе, о доб­роте, которая им будет нужна.

А Зимарин впервые за всю их совместную жизнь подумал, что с Ниной ему вторично выпало большое счастье... Но вот и она от него уходит...

Только спустя два месяца после смерти Нины Зи­марин узнал, чем были вызваны разговоры ее о Лене и Наташе. Тайну эту ему открыла мать. Видя пережи­вания сына, растерянность, горе его, она совсем, каза­лось бы, некстати напомнила ему о Наташе.

— Первую-то свою тоже вот долго жалел... Нет-нет да ведь и сейчас думы о ней находят... И я о ней не забыла, хотя и не видела в глаза. Письма ее ко мне все как есть помню... Не в осуждение Нины, покой­ницы, тебе говорю, они теперь равны...

Зимарин с фронта сразу же написал матери о На­таше, что, возможно, она и приедет к ней в деревню. Написал, думая солдатскую думу, чтобы мать знала на случай, если что с ним... Мать Зимарина откликну­лась теплым письмом к самой Наташе. Просила при­слать адрес своих родителей и им сообщить ее дере­венский адрес. Простодушно приглашала их приехать к ней в деревню на время войны: корову она держит, овечек, хватит прокормиться. Но Наташа стеснялась во всем сама признаться родителям. Написала только Лене, сестре...

Мать упомянула о письмах Наташи к ней и выжи­дательно поглядела на сына, сразу ушедшего в свои мысли. Помолчала, явно собираясь что-то еще ему ска­зать. ..

— Уж надо теперь признаться, — решилась нако­нец, — письмо было от Лены. В деревню писала, мо­жет лет пять назад, а то и больше... Нина как раз была у меня. От нее письма не утаила, а тебе решили не говорить...

Зимарин вспыхнул, как от известия о чем-то роко­вом, непоправимом. Сдержал себя, но спрашивать ни о чем сразу не хотелось. Внутри что-то рванулось: «Где письмо?..»но ждал...

— Уж прости покойнице Нине,—сказала просяще мать. —Да и я не меньше виновата. И меня прости... Думала, что лучше делаем, как тут было рассудить... Похерили мы то письмо. Возревновала уж больно сразу-то она тебя к Лене. Мучилась, плакала. Но тебя, знаю, не терзала... Хотела все признаться, да уж тут я отсоветовала... Лена-то писала, что на фрон­те была, на какой-то особой работе... И после войны все где-то еще долго находилась. Писала, что и на могиле она побывала, где сестра ее похоронена, твоя Наташа. Съездил бы уж и ты туда, на могилку. Отой­ди от печали и съезди, грех теперь не съездить. Рань­ше-то все собирался, так вот и съезди, что больше ждать...

Зимарин однажды только и проговорился матери, что тянет его побывать в Арбузовке. Но мать сразу от­молчалась. А потом, удивив его каким-то намеком, сказала:

—     Один-то как туда сейчас поедешь. А с Ниной вместе — больна она. Только разбередишь ей душу...

И Зимарин глушил в себе желание побывать в Ар­бузовке.

До этого еще разговора с матерью, возвращаясь как-то с Ниной поздней осенью с юга, они останови­лись на два дня в Изюме. Положили на могилу погиб­ших цветы, походили по сосновым борам в пойме Се­верного Донца, где держала оборону их дивизия. Разыскали большой сад, бывший как раз в тылу по­зиций батальона Зимарина. Нашли даже следы око­пов и блиндажей в глухой балке.

• Неужели тут и была война, на этой тихой зем­ле,— удивлялась тогда Нина, — и ты здесь воевал. Ведь воевать — это убивать, а ты не мог убивать, не представляю, как это могло быть.
• И самому не верится, — сказал Зимарин.— И о других, как подумаешь, тоже вроде бы не верит­ся, что могли убивать...

Он рассказал о Москаленко, замполите батальона, с которым они были здесь, на Донце. Потом Нина рас­спрашивала о Привалове, о Викторе. Она о них мно­гое знала из рассказов Зимарина. Спросила, далеко ли та местность, где похоронены Привалов и Виктор.

Зимарин сказал.

• И Наташа там?.. — вымолвила она тихо, как показалось Зимарину, опавшим голосом.
• Да, — сказал односложно Зимарин. И она боль­ше расспрашивать не стала. Подумала, что ему не хо­чется говорить о Наташе. Это Зимарин потом понял, а тогда он не хотел памятью о Наташе обижать ее, Нину. А если бы Нина тогда сказала, что надо ему съездить в Арбузовку, они, возможно, и поехали бы... А скорее всего, что он и тут не смог бы решиться по­ехать на могилу Наташи вместе с Ниной. Наташа жила в его закрытом мире. И он не мыслил допустить в него Нину, зная, что это было) бы обидой для На­таши. Этим же он не в меньшей мере и Нину оберегал от ненужного для нее знакомства с Наташей...

Раньше или после этой поездки в Изюм было пись­мо от Лены, пытался определить Зимарин, вспоминая об этой поездке. Вроде бы по времени совпадало. По­тому Нина и была насторожена в Изюме и уклонилась от разговора. Глубокая память Зимарина о Наташе, которую Нина угадывала, тревожила ее. И в то же время заставляла уважать в нем это чувство.

Когда мать рассказала о письме Лены, Зимарин первым делом вспомнил эту остановку в Изюме и по­следний разговор Нины о Лене, сразу же почувство­вав, что ему именно разговора с Леной и не хватает. И на могилу к Наташе надо бы ему съездить не од­ному, а с Леной. Лена из писем Наташи знала многих, кто здесь погиб...

Узнать что-то о Лене в самой Арбузовке Зимарин мало надеялся. Побыла она на могиле, поклонилась погибшим, положила цветы, как вот и они с Ниной в Изюме, и уехала. Но все же он попытался расспро­сить Марию Петровну о приезжавших на могилу.

Сейчас, увидев написанный почерком Наташи ад­рес, он почувствовал, что Лена где-то рядом с ним. И понял, что он ее разыщет...

Татьяна Дмитриевна ушла, а Зимарин вышел на минуту на луг, на простор. В мыслях все мешалось, ле­тело в вихре. И он ругал себя за оплошность, что не остановился в Москве и не попытался справиться о Лене. Смалодушничал, поделикатничал попусту. И как намек на спасение, обрадовался простой мысли — по­слать сейчас же, немедля, телеграмму Лене, сообщить ей, что он здесь, в Арбузовке... Хотелось, чтобы она приехала. И в то же время снова возникло сомнение: есть ли у него право ее сюда вызывать?.. Но теле­грамму послать решил. Просто предупредить, что он заедет на обратном пути из Арбузовки...

Лена в этот миг перед его глазами была такой, ка­кой он представлял себе Наташу. И он начинал себя убеждать, что ничего предосудительного нет в том, что он сестре погибшей своей первой жены пошлет теле­грамму... В уме сложился текст такой телеграммы:

«Павловой Елене Тимофеевне.

Нахожусь в Арбузовке. Узнал Ваш адрес. Проез­дом буду Москве. Зимарин».

Повторил этот текст и вроде бы уверился, что та­кой телеграммой он ничем не обеспокоит Лену...

Спросил Марию Петровну, далеко ли почта.

— Может, и Лена сюда приедет, — высказал свою тайную надежду.

Мария Петровна вытерла о фартук руки, постояла секунду, думая о словах Зимарина.

— Да отчего же не приехать,— сказала она,— если только совсем недосуг... А телеграмму как не по­слать, раз адрес Лена оставила, так и надо послать... Можно с нашей почтальоншей Катей отправить...

Поздно вечером, когда затих дом, Зимарин остался наедине со своими мыслями о Лене... На улице послы­шалась крикливая песня возвращавшихся с какого-то семейного торжества людей. Но она была посторонней и не коснулась тишины, наставшей в доме. «Чего же ты ждешь от встречи с Леной?..» — прямо спросил себя Зимарин. Смутно вопрос этот возникал у него всегда, когда вдруг, невзначай, приходила на ум Лена. Но каждый раз мысль эта дальше вопроса и не шла. Ответ был яснее ясного: «Чего тебе думать теперь о Лене!..» Но сейчас, когда он узнал от тетки Тани адрес Лены, ему безотчетно захотелось увидеть Лену. «Зачем?..» Прямого ответа уже не было...

Просто это будет встреча с сестрой Наташи!.. То­гда отчего же он волнуется?.. И почему опять назой­ливо лезут на ум слова Наташи о Лене: «Она тебя полюбила бы... и уже любит...» Зимарин ясно осо­знавал, что ожидать такого нелепо. У них обоих, и у него и у Лены, прожиты свои жизни, сравнимые раз­ве что с дорогой, пройденной вокруг земли. И они, про­шедшие эту дорогу, могут очутиться вместе на началь­ном перекрестке только в думах. Обманываться неза­чем, будто время оставило их прежними... Но в тайнике сердца все равно теплилось что-то вроде наде­жды, в чем признаться он даже себе не решался. По­мимо воли поддаваясь этой надежде, он радовался, что она тревожит его, как внутренний зов к чему-то еще неясному. Эта надежда укрепляла в нем. новое ощущение жизни, возникшее в первый же день при­езда в Арбузовку. Оно накапливалось где-то внутри его все эти дни, и вот вдруг с известием о Лене обна­жилось, высвободилось из пут, стеснявших его, вышло наружу радостью... И он, чему-то все же не доверяя, стараясь найти источник этой своей радости, вновь и вновь спрашивал себя: «Чего же я жду от встречи с Леной?..»

И как-то тихо подкралась в сознание мысль, что Лена единственный для него сейчас человек, кто, хотя и косвенно, причастен к его фронтовым товарищам, погибшим здесь. Только с ней он и может сейчас встре­титься и поговорить о них. Это и есть самое главное.

И не надо ничего больше ожидать... Мысль эту он нашел как оправдание каких-то своих подсказанных чувством поступков. Она подкралась к нему в тишине ночи, словно сон. И тут же во все внесла ясность. Все остальное было уже за этой мыслью. Мечтанья, вспыхнувшие было внезапно, отошли вглубь. И он спокойно подумал о телеграмме: «Хорошо, что по­слал!..»

 

24

На лугу, напротив дома Зелениных остановилась полуторка. Самодельный кузов ее был выкрашен в желто-оранжевый цвет. Зимарину сразу бросился в глаза этот цвет. Такой же краской были выкрашены косяки и двери кузницы. Может, Кузьма Вавилович сам и красил и косяки, и машину. Отремонтировал эту отжившую свой век полуторку, приладил к ней но­вый кузов и выкрасил оставшейся краской, чтобы каж­дый мог увидеть ее издали. Капот машины тоже был оранжевым. Но краска на железе загрязнилась, как и на косяках кузницы, а кузов резал глаза яркостью цвета.

Машина вздрогнула от резкого хлопка дверцы ка­бины... И тут же в калитку влетел невысокого роста мужчина, широкоплечий, словно кряж, срезанный от комля векового дерева. Казалось, он не шел, а быстро катился по земле, не переставляя ног.

Войдя в калитку и желая, видимо, привлечь к себе внимание, мужчина выкрикнул, завидя в вишнях бе­лый платок Марии Петровны:

— Здоровы былы, хозяева!..

— Здравствуйте, Петр Алексеевич, — откликнулась Мария Петровна.

В кухне был и Зимарин. Мужчина сразу и проник туда, устремив на него глубоко спрятанные в навис­ших бровях глаза.

— Михаил Павлович?.. — обратился он полуво­просительно к Зимарину. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — А я за вами!.. Хочу хозяйство наше колхозное показать. — Обернулся к Марии Петровне, сделал выразительный жест рукой в сторону Зимари­на: — Однополчане, как же!.. А он еще и степь нашу освобождал, что называется двойная родня...

Зимарин понял, что это главный агроном колхоза Лукша, о котором говорил Чибисов. Поздоровался, трудно представляя в нем солдата, своего однополча­нина.

А Лукша говорил с непринужденной веселостью:

— Значит, захотелось взглянуть на свои места, огнем крещенные... Вот и поедемте, побачите наши просторы. А то все по балкам ходите, будто клады ищете...

Зимарину передалось веселое настроение агронома. Он сказал, слегка подделываясь под его говор:

— Ну что же, поедем, побачим, что вы наробылы с тех пор, как мы вам степь эту оставили...

— А как же, об этом и речь, — серьезно сказал Лукша. — На то у вас законное право, Михаил Павло­вич!.. Кровью за него заплачено. За всех и побачите. За погибших и за живых... Тоже вот хотелось бы по местам походить, где моя кровь пролилась, посмо­треть, как там сейчас хозяйничают... В Белоруссии мне одна деревенька больно запомнилась с полем бульбы за огородами..,

• Может, позавтракаете с нами, Петр Алексе­евич?— перебила их разговор Мария Петровна. При­двинула Лукше табуретку. — Присаживайтесь...
• Вы вот гостя как следует накормите, а то на це­лый день увезу... А я уж позавтракал, тетка Маша...
• Молочка тогда попейте. — И Мария Петровна достала кринку, налила в кружку молока.

Лукша снял кепку, крякнул, будто делал что по­неволе, взял кружку и кусок хлеба...

Зимарин приглядывался к нему. И тут же подумал о Чибисове. Тот сразу, услышав про свой полк, весь преобразился, загорелся, ушел в воспоминания. А Лук­ша игриво вроде бы рассуждал, для него фронтовые годы были, видимо, отдаленной памятью. Может, по­тому, что не пришлось ему пережить в бою чего-то осо­бого, как это случилось с Чибисовым. Да и по харак­теру они с Чибисовым были разные люди. Но и Лукше тоже вот запомнилась деревенька в Белоруссии.

Агроном большими глотками торопливо пил мо­локо вприкуску с хлебом. Видно было, что делал это по привычке куда-то вечно спешить. И за едой, по­хоже, думал о каком-то своем деле.

Мария Петровна отодвинула от себя еду, взяла ка­равай, отрезала от него во всю округлость скрой, раз­делила пополам и вложила между ломтями дольки гусиного мяса.

• Вот, перекусите в степи, раз надолго уедете,— сказала она и придвинула к руке Зимарина сверток.
• Бери, бери, солдат, пригодится, — улыбаясь, сказал Лукша, видя, что Зимарин колеблется. — Вспо­мни наши слепые дорожки, без хозвзвода и кухни... Тетка Маша и сама, поди, не позабыла нашего брата?..

—Где тут позабыть, — глухо отозвалась Мария Петровна.

Лукша выпил молоко, перевернул пустую кружку вверх дном и, не дожидаясь, когда Зимарин кончит завтрак, встал. Так же торопливо, как ел, сказал хо­зяйке спасибо, взял кепку и вышел из кухоньки. Тут же повернул к свежеразрытой земле на месте старого погреба. Сказал из-за зеленой изгороди Зимарину:

— Кузьма Вавилович говорил... А погреб тот ста­рый и я помню. Перед войной года за два к Якову отец меня посылал, по делу какому-то, может, насчет печки. Пришел, а Яков тут вот, под большой вишней сидел на этом самом камне, что-то выделывал. Кажись, лопат­ку какую-то обстругивал...

Зимарин вышел со свертком в руке, и Лукша тут же направился к калитке, забыв о камне.

На лугу пофыркивала полуторка невыключенным мотором, торопила. Зимарину это сразу напомнило что-то фронтовое, полузабытое...

Сели в тесную кабину. Под руками Лукши скрежетнули шестерни, живее забился мотор, и полуторка двинулась по лугу, вначале не совсем уверенно... Раз­вернулись и поехали в сторону скирд, завидневшихся верхушками.

Зимарин ожидал, что Лукша сразу заговорит о фронте, припомнит, в каких боях вместе участвовали. Но он сказал о другом, о чем Зимарин совсем в это время не думал.

— В степи в осеннюю пору у нас голо... Особенно нынче. Кукурузное поле только вот осталось неубран­ным... Вам его и хочу показать...

Зимарин почувствовал, что для агронома было са­мым важным и даже необходимым показать свои поля командиру, который освобождал их степь. Наверное, такое убеждение возникло у Лукши из разговоров, вызванных приездом сюда Зимарина. И Лукша понял это как свой долг. И жалел, что степь сейчас безжиз­ненная, голая.

Полуторка поравнялась со скирдами соломы. Пе­ресекая ей путь, вышел на дорогу большой грузовик, наполненный доверху кукурузной резкой, свернул в сторону ферм.

• Здесь кукурузу мы и силосуем, — сказал Лук­ша, кивнув в сторону, куда направлялся грузовик. — Это Мамыркина хозяйство... Завернем!.. Только бо­юсь, что самого его нет... Вы еще с ним не виделись?..Собирался к вам вчера!..—спрашивал и отвечал Лукша. Свернул за машиной к силосной траншее.
• Да и я к нему на ферму собирался, — сказал Зимарин, — доярки приглашали, но как-то все не удается выбрать время...
• Надо зайти, раз приглашали, — игриво улыб­нулся Лукша. — А Мамыркина трудно застать сей­час. Совещание готовится по заготовке кормов. Вот он и хлопочет... Зоотехником он в колхозе. Школу вете­ринарную после войны кончил. От колхоза посылали учиться... Познакомитесь...

Лукша тепло отзывался о Мамыркине. «А о Чибисове умалчивает...» — подумал почему-то неодобри­тельно Зимарин.

У силосной траншеи стояли с вилами двое молодых парней, следя, когда грузовик с кукурузой съедет в траншею. Откинули борта кузова, подцепили к трак­тору петлю троса, нащупанную в кузове... Трактор двинулся, стащил резку в траншею. На поверхность из кучи резки выскочил дубовый обрубок, парни взяли этот обрубок и положили снова в кузов, выровняли по бортам тросы. Машина ушла.

— Ивана Васильевича не было? — спросил Лук­ша у одного паренька о Мамыркине.

— С полчаса как уехал в бригаду...

Постояли у траншеи. Гусеничный трактор ходил вдоль траншеи, уминал силос. Рабочие разравнивали вилами резку.

— Механизаторы оба, — пояснил Зимарину Лук­ша.— Теперь людей без квалификации в колхозе сре­ди молодежи совсем нет... Сейчас у нас мертвый се­зон... Иногда и механизаторам вилы приходится брать...

Поехали за ушедшим грузовиком по колее, прото­ренной по краю черной пашни. Лукша обернулся к Зи­марину, доверив на минуту полуторку дороге.

— Мы с Мамыркиным в первом батальоне были, — сказал он вдруг с душевной теплотой...— А Чиби­сов— в вашем... Он дольше нас в полку продержал­ся. . . Я и месяца не был. Той же зимой ранило под Во­рошиловградом. ..

Он назвал селения, в боях за которые ему пришлось участвовать. Это были бои уже при затухающем на­ступлении, скорее с целью прощупывания противника на каких-то отдельных участках...

Встретилась еще машина с резкой кукурузы. Лук­ша свернул с колеи на пашню. Остановил свою полу­торку, пережидая.

— Это поля третьей бригады, — сообщил он Зима­рину деловым тоном. И добавил, помедлив: — Чиби­сов был тут бригадиром... Сейчас вместо него Коло­сов, молодой агроном. С дипломом, институт кончил. Опыта еще нет, но паренек смышленый... Новые сор­та вводим, районированные. Агротехнику надо совер­шенствовать,— говорил Лукша словно читал инструк­цию.— Колосов вот и меня скоро сменит, — рассмеял­ся, обернувшись к Зимарину. — Поработает годика два-три и сменит... А Чибисову трудновато стало с бригадирством... Разведчик, горяч, — полусерьезно, с улыбкой объяснил он что-то неодобрительное в по­ведении Чибисова. — А много лет он был хозяином этих полей, — добавил как бы уже в заслугу бывшему бригадиру...

Зимарин сказал, что слышал о снятии Чибисова с бригадиров. Будто за отказ сеять озимые в нынеш­нюю сушь. Хотел было выразить сочувствие, что не по­везло однополчанину, но смолчал, ожидая, что Лукша сам все объяснит. Но Лукше объяснять особо, видимо, нечего было. Нет у человека образования, не хватает нужных знаний. А без этого, с одними благими наме­рениями куда теперь.

—     Насчет отказа сеять озимые, — подчеркнул пред­намеренно Лукша, — тут больше разговоров. Ну какой может быть отказ?.. Правда, поспорил он кое с кем... бывает.. — Смолк, не одобряя чьих-то разговоров. — Вот у него сын институт кончает. По агрономии, — вдруг оживился Лукша. — Никола было и просил повременить с освобождением, дать поработать до сына... Преемственность... Но нынешнее время и часу не терпит вчерашних отношений к делу. Сейчас он уже смирился, а то сильно переживал. На трактор бы его посадить, да с ногой у него. Ток новый оборудуем. Там и ему у механизмов найдется работа.

Агроном осторожно направил полуторку в глубо­кую колею, опять повел речь о полях, по которым ехали.

—     Скирды соломы на лугу — это все с этих полей, с чибисовских... Тут была пшеница, урожай лучший по колхозу... А нынче с озимыми прогорели начисто, как в пепел семена брошены, — сказал Лукша с го­речью. — Вот только что посеяно по парам, то и зеле­неет. Посмотрите, заедем...

— Может, еще и выправятся посевы, если дожди пойдут, — выразил Зимарин скорее свое желание, чем высказал веру в то, что дожди скоро будут и посевы взойдут...

Лукша не ответил. Видно было, что он на дожди не больно надеялся...

«Не зря ли все же поспешили со снятием Чибисо­ва...— усомнился было в мыслях Зимарин, невольно испытывая некоторую настороженность к Лукше... — Поспорить — поспорил, а вот урожай у него лучший в колхозе». Но тут же почувствовал, что ему так же, как и Лукше, не хотелось сейчас заводить разговор о бывшем бригадире... Все было сложней разговоров, в которых порой может проступить и жалость. Чиби­сов и сам все это понимал и никого не обвинял...

Метрах в двухстах от кукурузного поля агроном сбавил ход полуторки, высунулся из кабины. Вся до­рога по колее и по сторонам была густо усыпана мел­кими лепестками кукурузы. Лукшу и смутил такой ко­вер. Он вслух пожалел, что не из чего было сделать щиты на кузова машин...

— Овец, что ли, пустить, подберут, — проговорил он. И Зимарину подумалось, что Лукша перед ним оправдывается.

На кукурузном поле работали два комбайна. Третий комбайн с развороченными ножами барабана стоял в конце загона... Подошел грузовик, к нему подцепили сброшенный на землю барабан, и он потащил его волоком, как обрубок бревна. Барабан бороздил дорогу, перемешивая с землей опавшие кукурузные лепестки...

Возле поломанного комбайна Лукша не остановил­ся. Спросил только, послано ли за новым барабаном, и, узнав, что послано, пошел наискосок полем, все вре­мя наклоняясь, будто собирая грибы...

Передний комбайн вел Василий. Приподнялся на сиденье, узнав Зимарина, махнул рукой. Зимарин по­шел сбоку его комбайна, глядя, как срезанные под корень стебли падают с шумом на лафет жатки и впол­зают в открытую пасть... Из рукава комбайна в кузов машины сыпалась резка. По полю разносило пряный, похожий на яблочный запах зрелой кукурузы...

Зимарин пропустил оба комбайна, выбрал поспелее початок, разглядывал его и шелушил. Неожиданно из кукурузы вынырнул Лукша.

Подошли к полуторке.

—     Сейчас я вам чудо покажу, — пообещал интри­гующе Лукша.

Проехали накатанной дорогой по наезженному колесами и гусеницами тракторов полю кукурузы. И вдруг с незаметного бугра открылся зеленый ковер озимых. Зелень была не такой буйной, какая бывает теплой и влажной осенью. Но рядом с черной угольной землей без травинки — это было действительно чудо. Кое-где верхние перья на кустиках озими завяли, лег­ли. Но укоренилась пшеница хорошо. Это Зимарин видел.

• Земля ваша благодатная, — сказал он Лукше. — Обуглилась, кажись, совсем. А гляди ты, держит жизнь...
• Ее понять надо, до конца узнать, — ответил Лукша. — Вот в этом вся и суть...

Зимарин уловил в тоне Лукши косвенное продол­жение разговора о Чибисове. Агроном видел симпатии

Зимарина к своему бывшему разведчику и боялся чем-то задеть его чувства.

— Завернем на ток, посмотрим нашу пшеничку, — предложил Лукша. — А потом в контору...

По всей обратной дороге шла прочерченная бара­баном зигзагообразная борозда. Агроном и следил, казалось, за этой бороздой, забыв, что держит ба­ранку.

Подъехали к буртам зерна на обширной укатанной площадке.

Зимарину никогда еще не приходилось видеть та­кие горы пшеницы. В детстве про что-нибудь большое, удивлявшее их, мальчишек: про стог сена, поленницу дров или наметанный за ночь в огороде до крыши са­рая сугроб снега, — они говорили: «Величиной с дом!» И об этих буртах пшеницы тоже можно было сказать, что каждый из них величиной с дом.

Подойдя к одному из буртов, Зимарин запустил руку в прохладную глубину его. Вытащил руку, разжал пальцы. На ладони остались желтые зерна. Поднес их ближе к лицу и уловил особый запах свежей весенней земли, дождя и солнца... «А Привалову, — подумал он, — запах согретой в горсти черной окопной земли напоминал этот вот аромат пшеницы...»

 

 

25

На крыльце конторы колхоза дожидался Зимари­на завклубом Калмыков. Он должен был, по просьбе Лукши, отвезти его на мотоцикле в Каменку. Самого Лукшу, как только они с Зимариным приехали в кон­тору, вызвали в район, в управление. Й он уехал, по­ручив гостя экономисту. Поговорив с экономистом часа полтора, Зимарин ушел в парк, к могиле комис­сара Лисичкина. И вот теперь возвращался обратно в контору...

Вместе с Калмыковым на лавочке сидели два ста­рика. Все втроем вели беседу о войнах...

Зимарин услышал их говор, входя во двор конторы. Узнал по голосу Савелия, сивенького старичка, с кото­рым он познакомился в конторе колхоза...

Зимарин сидел у стола экономиста колхоза и слу­шал рассказ о жизни колхоза. Сколько новых хат по­строено, разных других зданий. О машинах, об уро­жае, животноводстве. Савелий украдкой подсел к сто­лу, тихо послушал и вмешался в разговор экономиста с Зимариным. Рассказал «для наглядности», какая встарь у него самого была хата и какие теперь у его сыновей...

— Андрюшка, мой средний, этот на всю округу от­личился,— не то хвалил, не то осуждал сына Саве­лий. — Скупил, шельмец, во всех окрестных сельмагах цинковые корыта и крышу на новой своей хате коры­тами покрыл...

К столу экономиста подошли еще человек пять. И планы Лукши и экономиста расписать гостю во всей красе свой колхоз были сорваны. Возник другой раз­говор, о боях...

Сейчас Савелий, как бы в продолжение давешней беседы, и рассказывал уставшим голосом терпеливым слушателям об одной конной атаке в степи.

Речь шла, догадался Зимарин, о гражданской вой­не. .. Медленный мужской бас заметил Савелию, что при такой атаке «ныне бы ни конь, ни конник не уце­лели. ..»

Третьим собеседником был Калмыков. Он поддак­нул твердому басовитому голосу...

— Здравствуйте, — сказал Зимарин. Ступая на по­рожек крыльца, тронул берет, как бы скидывая его.

Бородатый старик, завклубом и Савелий -встали. Зимарин протянул руку сначала бородатому старич­ку. Старик поглядел на Зимарина неподвижным, тягу­чим взглядом маленьких глаз, скрытых в кустистых бровях. На нем были кирзовые сапоги, черный про­сторный пиджак и синие суконные шаровары. Оде­ждой и бородой он привлек внимание Зимарина. Зи­марин догадывался, что это он так медленно, басови­то говорил.

Старик не ждал, что незнакомый человек протянет ему руку. И неловко сунул Зимарину мясистую, будто набитую свинцом, свою ладонь, когда Зимарин уже подержал руку перед его пиджаком.

С Калмыковым Зимарин поздоровался просто, как с человеком одних с собою лет и одной военной судь­бы. ..

• Ас вами мы виделись... Савелий... а вот как по батюшке, не знаю, — сказал Зимарин.
• Сын Данилы Печного, — ответил Савелий. — Предок в роду по печному делу, полагают, мастером был, фамилией такой и наделили... А так, по батюш­ке у нас не очень чтобы привычно было, все больше по одному имени кличут... Он вот, как и я, Савелием наречен, — указал на старика. — Борода вишь какая, а тоже отчество вспомнят, когда в казенное помещение придет, хоть бы вот в нашу контору. А на селе нас с ним как императоров различают... — И у него забе­гали от веселости голубые младенческие глаза. — Он Савелий второй, а я Савелий первый...

Бородатый Савелий пошевелил ближним к Саве­лию первому плечом и слегка повернул в его сторону голову, опустил в пол взгляд: судите, мол, сами, что человек мелет... Промолчал и сел, уступив место Зи­марину, с краю лавочки.

Калмыков, пропуская мимо ушей балагурство Са­велия первого, сказал Зимарину:

• Я подумал, не попутной ли уехали? .. Но часик-другой решил еще обождать. Петр Алексеевич просил обязательно дождаться...
• В парке немного посидел... у могилы комиссара Лисичкина, — объяснил Зимарин. — Потом на пло­щадь, где рынок, зашел...
• Вот оно как!.. — Савелий первый задвигался. Юркнул глазами мимо больших пуговиц на массивной груди Савелия второго, впился взглядом в Зимарина. Заходили, будто сами по себе задвигались, сивенькие усишки. Шевеля ими, он почмокал губами, как при ощущении вкусного, и справился у Зимарина, «само­лично» ли он знал комиссара Лисичкина Емельяна Алексеича...
• Нет, — ответил Зимарин, — лично не знал. Из другой дивизии комиссар был... А слышать, конечно, слышал о его подвиге...

Савелий первый для виду пожалел, что Зимарин не знал Емельяна Алексеича самолично. И тут же с осо­бым удовольствием стал сам рассказывать о комис­саре. ..

— Серьезный был из себя человек, — важно сказал он, — обходительный и геройский... И сразу это было видно. Самолично я с ним не раз разговаривал...— Помолчал, будто что вспоминая... — Пленных италь­янцев проводили по нашей улице и дальше в тыл от­правляли своим пешим ходом... Машин не набраться было для них, да и честь им велика, чтобы на маши­нах. .. Мимо рынка пленных ведут, а он в путь-дорогу их провожает... Объедет колонну, по-ихнему погово­рит с ними... Заботился, чтобы накормили, напоили, помощь какую кому надо дали, как-никак, а люди... У меня в хате штабные стояли, связь со всеми дер­жали, так и я от них, что не совсем секретно, знал... Однажды этих итальянцев целый полк вели. А Емельян Алексеич рядом на санях проехал... Остановился возле бойцов, которые вышли из штабов на пленных посмотреть, я тут и спросил: «Как, говорю, товарищ ко­миссар, не придут к нам больше эти клятые враги?.. Вон на площади столбы стоят и виселки на перекла­динах целы... Уж если опять их пустите, так лучше нам эти столбы и не трогать. А то нашего брата новые вкапывать заставят, да тут на них и повесят, зачем прежние не сберегли...»

• Много горюшка под врагом пришлось пере­жить, — как бы новую речь, о другом, начал Саве­лий.— Так вот и требования были к своему войску... А тут дело такое, без шутки обиду горькую населения не с руки было нашему брату оккупированному выкла­дывать. Начальство военное, ведь как обернется, вой­на рядом...Ас фактом да шутейно другое дело... Ко­миссар ничего. Посмотрел строго и на меня и на бой­цов: «Вот, мол, слушайте и знайте!..» А мне хорошим голосом, без острастки, сказал: «Нет, не пустим больше, старик!..» На пленных показал: «Видите, говорит, их сколько, сами сдались...»
• А может, это и не комиссар был, — сказал Кал­мыков, — может, кто другой? ..
• Речист ты больно, Леонид Мартыныч, — поко­сился Савелий на Калмыкова. — Как это не комиссар, когда его называли товарищ комиссар. Я имя и отче­ство его спросил: Емельян Алексеич, по фамилии Ли­сичкин...Небось сам вот ты долго не знал имени и отчества товарища комиссара, — напирал Савелий.— Я один его имя-отчество узнал и запомнил... Да от­куда другим знать, когда на дощечке спервоначалу только фамилия с буквами были выжжены... А выжег их боец, боевой разведчик комиссара, по фамилии Пав­ленко...В Крыму он теперь живет, художник сам. И тоже вот, как и Михаил Павлович, — Савелий повер­нул голову к Зимарину, — проведать похороненных то­варищей своих приезжает... Я всем говорил, — сер­дито посмотрел он на Калмыкова,— что значило Е. А. на дощечке: Емельян Алексеич. Тебе только, Леонид Мартыныч, не пришлось вот еще сказать... Так и слу­шай. .. — И Савелий смолк, довольный и гордый...

Калмыков понял, что задел за живое старика, ска­зал ему, чтобы не сердился... И Савелий тут же остыл. Хотя вроде бы и спорил все еще с кем-то...

— А дело так вышло... Через день комиссар погиб геройской смертью... А когда человек геройской смер­тью погибает, значит, и жил он как герой... Когда мы с ним беседовали, больше шести тысяч, итальянцев в плен прошло. С утра до вечера шли. Всех комиссар привел. Один к ним ходил... Так и так, не хотите по­гибать, сдавайтесь, домой живыми приедете... И на другой день пошел... Тут их целая армия сгрудилась. Так бы он всех и уговорил, да на лютых зверей, фаши­стов, наткнулся... Это уж в третий, последний раз... Вышел он к итальянцам, а фашисты налетели — и на штыки. Итальянские солдаты опомнились, поняли, что всем им грозит смерть за комиссара, покосили тех фашистов из своих автоматов. А убитого комиссара нашим отдали, на руках принесли... Вот какой комис­сар Емельян Алексеич  был,— закончил  Савелий и оглядел сидевших на лавочке с чувством превосход­ства.— Такие комиссары у нас в гражданскую в Крас­ной Армии были... Не за себя, а за этих несчастных вражьих солдат смерть принял Емельян Алексеич...

Савелий первый перевел дух, пригладил сивый пух на голове. Помолчал, вспоминая, что еще хотелось рас­сказать... И вспомнив, спросил Зимарина:

— Говорите, по площади, где рынок теперь, про­шли... В близости Дома культуры, — уточнил он, буд­то еще были у них в селе площади. — От Марьи слухи идут, что старик Федор вам самолично знаком... По­весили его сынка как раз на тех столбах, о которых я комиссару Емельяну Алексеичу докладывал... Поли­цаи вешали и немцы... Знаю я тоже Федора. Казак он из станицы Заречинской. Может, и не жив сейчас, лет семь уж не показывался. Говорили, что болел... Столбы на площади до него так тогда и стояли. А он их срубил... Пришел в село, ходит. В лохматой шапке, с топором за ремнем... Я ему на столбы и показал. Вот, говорю, где твой сынок муки принял... Слух-то был, что первым тут у нас повесили казака из Заре­чинской... Всю ту ночь просидели мы с ним у костра из этих столбов... Солдаты нас не трогали, Емельян Алексеич не велел трогать...

Это Зимарин все увидел, как ночь просидели ста­рики у костра из столбов, изрубленных Федором...

• Поди, говорила Марья? — спросил Савелий Зи­марина.
• Говорила, — не сразу ответил Зимарин, поняв, что это, сейчас увиденное им, и был рассказ Савелия.
• А Федор для того к нам и шел, — говорил Са­велий,— чтобы Марью найти... Сына, понимал,сразу не найти, а предательницу, говорит, найду... Отведи, думаю, Марью от беды... Сказываю ему: не пре­давала она твоего сына... Жинка полицая предала. А Марья — солдатка, на мужа похоронную получила, многих горемык, как твой сын, спасла...

Савелий посидел недолго молча, склонился и погля­дел на свои просторные коричневые ботинки с широ­кими носами. Передохнул, словно бы даже закрыл глаза на секунду... Поднял голову.

— Я звал было его к себе в хату, — заговорил он из тишины глухим, точно бы прозябшим голосом.. —Не пошел. И я с ним дрог... Под утро по моему знаку красноармейцы силком его в хату увели... Весной, как запахались, опять к нам приехал. Отыскали мы с ним яму, где палачи сына зарыли... Положили в гроб и в братскую могилу возле Каменки схоронили как бойца Красной Армии...

Поговорив со стариками, Зимарин и Калмыков по­шли к мотоциклу, оставленному Калмыковым на дру­гой улице у своих родственников. Хозяйка позвала в хату, принесла молока. И узнав, что в конторе они раз­говаривали с Савелиями, посочувствовала Зимарину: - То-то Савелий первый заговорил, поди, вас...

 

 

26

Мотоцикл с булыжной мостовой свернул на мяг­кую, выходившую из села дорогу и разом перестал дре­безжать и подпрыгивать. Калмыков сбавил ход и оста­новился на пригорке, перед тем как съехать в пологую балку. Показал Зимарину в степь на бугры.

— По тому гребню до самой Арбузовки стояли то­гда стога пшеницы, — сказал он. Выждал, пока Зи­марин вглядится. - Дальше тех холмов итальянцы не пошли. На шоссе были наши танки. А по степи на за­пад до ближайшего села двадцать километров через балки и овраги... Туда путь тоже был им закрыт...

Это Зимарин знал. Итальянцы и немцы пытались было преодолеть те двадцать километров оврагами и балками. Но в степи, на перепутьях наталкивались на наши танки, проникнувшие далеко в тыл...

— Здесь и на холмах, где были стога, и на шоссе дивизия Лисичкина блокировала итальянцев, — ска­зал Зимарин.

Поглядев на холмы, Зимарин попросил Калмыкова проехать в Арбузовку верхней дорогой, по гребню, где тогда были стога.

• Если у вас есть время, — добавил он. — Мне бы там хотелось побывать... С Лукшей на машине соби­рались, да вот его вызвали...
• В управление он уехал, — подтвердил Калмы­ков,— по плану вызвали... — Задумался немного и развернул мотоцикл.

Выехали опять на булыжную дорогу по главной улице села. За селом, километрах в полутора свернули на полевую дорогу по гребню...

В памяти Зимарина ожило все в снежной белиз­не... Увидел, как комиссар Лисичкин и за ним два бойца шли к скирдам пшеницы, торя в глубоком снегу тропу... А потом вели по своему следу итальянцев... И по целику уже тянулась не тропа, а торная до­рога...

Скирды пшеницы были тогда всюду вокруг Арбузовки. Огромные, похожие на заснеженные до труб жилища... В них и прятались итальянцы... За комис­саром Лисичкиным они уходили от скирд не все сразу. Многие сомневались, глядя в смятении на ушедших... Потом у кого-то из оставшихся рождалась решимость.

И он бежал вдогонку ушедшим. А вслед за ним бе­жали другие...

Им всем, мечтавшим было о легкой победе, как игрок о выигрыше, было страшно делать первые шаги в неизвестность... А сделав их, они хотели, чтобы скир­ды скорее скрылись из виду...

Впереди на черном бугре показался трактор. Он двигался навстречу, казалось, по той же дороге, по которой вел Калмыков свой мотоцикл... Но вот трак­тор замедлил ход, развернулся и скрылся за незамет­ным пригорком...

Степь издали только кажется ровной. На самом деле по ней можно пройти из конца в конец никем не замеченным... Так и выходили тогда окруженцы. Шли, пробираясь на восток по неприметным лощин­кам, логовинам, балкам и балочкам.

А итальянцы выйти из этой степи уже не могли. Им был один выход — плен, если не считать смерти. Они все и разделились на пленных и мертвых... Арбузовцы в первую после той страшной зимы весну убирали вытаявшие трупы тех, кто выбрал неверный для себя путь... Старики и старухи, не расстрелянные у Крас­ного яра, тяжко по-русски вздохнув, не помня зла, за­рывали их в глубоких ямах прямо на пашне... И по­том уже никто не мог указать, где эти могилы...

На меже, разделявшей два поля, шагах в десяти от борозды, Калмыков остановил мотоцикл. Глухо, будто из самой земли, слышался гул трактора. Потом гул стал явственнее, и спустя минуту серой громадиной на черный пригорок выползла машина...

Калмыков сказал, что на тракторе бригадир меха­низаторов Свирид Лозовой, сын Кузьмы Вавиловича...

Трактор пропахал борозду и вышел на конец поля, подняв плуги. Тракторист мельком взглянул на стояв­ших у мотоцикла Калмыкова и Зимарина, развернул­ся и начал новую борозду. Зимарин подумал было, что он так и уйдет за бугор: у тракториста свой расчет времени...

Но в начале борозды трактор стал. Мотор приглох, и тракторист, покопавшись в кабине, сошел на пашню. Зимарин, зная обычаи и приметы пахарей, оценил это в трактористе. Хороший пахарь всегда только в начале новой борозды делает отдых и машине и себе...

Пошатываясь после длительного сидения, Свирид пошел по комьям земли к Зимарину и Калмыкову...

— Товарищ здесь воевал... — представил Калмы­ков Зимарина.

— Догадываюсь, — ответил Свирид...

Свирид показался Зимарину усталым. Лицо его от ветра и земляной пыли было серым, будто в легком пушку. Он взял из протянутой Зимариным пачки вя­лым движением руки папиросу.

Взглянули все трое на обойденную гусеницами трактора небольшую луговинку у самой дороги.

Подошли к ней, и Калмыков, все, видимо, держа в памяти рассказ Савелия первого о комиссаре Лисич­кине, сказал Свириду, полагая, что он знает о подви­гах комиссара:

— Отсюда вот, говорят, комиссар Лисичкин италь­янцев в плен уводил...

Свирид опустился на лужок и вытянулся на жест­кой, скудрявившейся от сухости и жаркого солнца тра­ве. Полежал секунду, выбросив вперед руку с папиро­сой, ожидая, когда сядут Калмыков и Зимарин.

Зимарин сел сбоку Свирида, подобрав под себя ноги. А Калмыков взял с полосы глыбу земли, поло­жил на нее пласт сухого дерна и пристроился, как на тумбе.

• Вот там, — сказал Свирид, поглядев на холм, вдаль поля, — сразу за перевалом, минометную плиту сейчас вывернул... От небольшого миномета, должно быть... Так и оставил ее в земле для памяти... Она еще тут лет пятьдесят пролежит, пока перержа­веет... — Он сбил мизинцем с папиросы пепел и опять поглядел на гребень холма.
• Комиссар и с этих склонов итальянцев выво­дил, — подтвердил он. — А погиб он, говорят, у Арбузовки... Тут была тогда заскирдована пшеница. Это я помню. Немец с холмов до нас не спустился, но от обстрела хата наша сгорела и хлеб сгорел... Как толь­ко бои кончились, все за колосьями сюда к скирдам и подались. И мы с сестрой бегали. Намызгаем мешок и тащим домой...

Зимарину хотелось спросить Свирида о жене и сыне Алексея Привалова... Они жили в одной хате с семь­ей Кузьмы Вавиловича. Свирид с сестрой и для них но­сили с холмов колосья. Но Свирид рассказывал о том, что ему запомнилось: как они ходили к стогам. И Зи­марин не решился его перебивать...

— .. .Немцы постреляли многих итальянцев, кото­рые побоялись с комиссаром Лисичкиным уйти... Мы с сестрой на одного раненого итальянца наткнулись. Два дня как бои кончились, а он все в скирде сидел, немцев опасался... Мы перепугались, позвали людей. Пришли наши бойцы и его забрали в село...

Свирид говорил о спасенном итальянце как о чело­веке, попавшем в несчастье. О голоде, о хате, сожжен­ной, может, этим! же самым итальянцем, забылось. А что они с сестрой спасли несчастного, помнилось...

—      Может, и жив тот итальянец... — глядя перед собою в землю, продолжал свои мысли Свирид.-Вспоминает и нашу степь, и свою ту скирду...

Трактор стоял в борозде и мирно пофыркивал. Зи­марин вслушивался в ровные, словно тиканье больших часов, такты приглушенного мотора и думал о той непрочной памяти, которой помнится свершившаяся здесь трагедия... Да и она, эта память, вот-вот где-то оборвется, как туго, до предела натянутая тетива... Вечной же по-прежнему останется только степь и ра­бота на ней пахарей...

Зимарину хотелось подольше побыть в этой степи, что-то еще понять, додумать, приглядевшись попри­стальнее к ней. Может, здесь пролилась кровь комис­сара Лисичкина. Растворилась в том самом коме зем­ли, который держит сейчас в руках Свирид... И Зи­марин внутренне ощущал живое присутствие здесь комиссара Лисичкина.

Во время боев в Арбузовке, прослышав о гибели комиссара, он не разделял, как и многие тогда, само­надеянной веры, что итальянцы поймут доброту крас­ного комиссара... Но нельзя было и не восхищаться Лисичкиным. Не мужеством даже и не смелостью, а скорее верой его в свою комиссарскую правду и победу добра...

Фамилию комиссара Зимарин узнал потом. Вна­чале в разговорах ее не называли. Говорили о подвиге комиссара... Дело было совсем не в фамилии... Пожа­луй, только сейчас Зимарину стало ясно, что Лисич­кин сделал тогда в Арбузовке больше, чем сделали бы еще многие залпы «катюш». Но итальянцев и немцев заставили поверить комиссару все же залпы «катюш». Силу «катюш» Лисичкин знал. И парни из Италии, уведенные им в плен, тоже хорошо помнят русские «катюши»...

Никто теперь не скажет, какие в точности слова говорил итальянским парням комиссар Лисичкин.¹ Но это были слова, которым они поверили. Никто другой таких слов сказать им не мог... Может быть, кто-то из бывших пленных у себя в Италии и вспоминает эти слова комиссара, ставшие для итальянцев спасением.

 

 

27

Сегодня вечером они соберутся и вспомнят товари­щей — и павших и выживших... Увидят камень во дво­ре и прочтут на нем «1942»...

Больше и не должно быть на камне никаких слов и никаких знаков. Год этот все скажет людям больше любых слов...

С ясностью вырисовывалось, будто где увиденное, как спустя годы на этом вот самом месте, где стоит сейчас он сам, Зимарин, остановится седой старик — Иван это будет или кто другой — и прошепчет невнят­но какие-то свои слова, похожие на молитву... Придет сюда и школьник... Стариков будут сменять бывшие школьники, школьников — другие школьники. А ка­мень останется жить памятью первых стариков и нести через время молву о подвигах людей, вставших на пути смерти. И если выпадут лихолетья, сюда, к сим­волу геройства выживших, как и к могилам павших, придут те, на кого падет святая обязанность вновь за­щищать жизнь от смерти, свою веру и свою землю...

В эту минуту Зимарин был охвачен особой гордо­стью за свое поколение. На долю каждого из поколений выпадает свершить главное в жизни. Для его поколе­ния самым главным стало избавление людей от не­воли, от зла, пришедших на его землю. И его поколе­ние показало себя поколением мужественных и отваж­ных мужчин и женщин. И таким оно должно предстать перед будущими поколениями...

Незаметно для себя, расхаживая по дворику, Зи­марин очутился в вишнях. Увидел игрушечный, выте­санный из доски

 «автомат» с отколотой ложей, забро­шенный, видимо, сюда мальчишками. Толкнул его но­гой с каким-то чувством досады, что этим увлеченно играют все дети... Прикорнувшие было мирно в сухой земле под вишней курицы внезапно всполошились и, хлопая крыльями, с кудахтаньем метнулись в сто­роны. ..

Вышла из хаты Мария Петровна и по привычке за­ворчала на куриц, разглядывая садик с веранды:

• Что вас прорвало, взбесились... Увидела в вишнях Зимарина, сказала ему:
• Не испугал ли, думаю, кто чужой...

 Это я их нечаянно вспугнул, — признался Зи­марин. Вышел из вишен. — Вот еще цифры на камне хочу подправить...

• Вот и Яков мой возьмется за какое дело, а по­том отложит и подумает, походит, ровно у него сомне­ние какое, так ли делает. О другом поговорит и снова принимается... Любил он под вишней посидеть, кото­рая за гирлом погреба росла... А то взберется на по­греб и ягод нарвет... Окруженцы тоже, когда к своим выходили, проберутся и высматривают из-под вишни, что в хате.

Мария Петровна ушла, а Зимарин остался во дво­ре. .. Для нее, подумал он, камень этот больше будет памятью о Якове и о лично самой пережитом до вой­ны. .. А о войне, обо всем, что в этом хуторке и в степи было, камень скажет Ивану, Свете и еще не родив­шимся на свет людям.

Постоял еще несколько минут в раздумье и реши­тельно взял в руки молоток. Во дворике глухо цокнуло, словно лошадь ударила подковой о булыжину... Затем цоканье повторилось, будто лошадь устала ждать хозяина и звала.

Раньше других пришел Кузьма Вавилович. Он был в черном костюме, в белой рубашке с галстуком, в но­вой серой кепке, в желтых ботинках, старательно на­чищенных. Стал тихо возле Зимарина, увлеченного делом. Почувствовав за собой чье-то присутствие, Зи­марин оглянулся. Застенчиво улыбнулся, словно за­стигнутый за какой-то шалостью. Придвинул Кузьме Вавиловичу табуретку.

Кузнец сел и какое-то время глядел, как глядят в даль дороги, в глубь камня... Глубокие выбоины от пуль и осколков зияли темными зрачками на сплошь испещренном, словно изъеденном оспой, лике ва­луна...

• Вот оно какое дело, — вымолвил он. — И Алеш­ка, могло случиться, тут проходил.
• Проходил, — ответил с волнением Зимарин... И тут же поймал себя на мысли, что ждал и хотел от Кузьмы Вавиловича такого вопроса. Помедлил секун­ду и, будто расставаясь с чем-то живым, неторопливо подступая и припоминая такие подробности, которые можно воскресить, только когда говоришь  вслух, повторил весь рассказ о перебежке их с Приваловым из огородов через дворик. И о командах Привалова сказал, и о белом пеньке на месте черной вишни... По­чувствовал, как по спине, по всему телу прошла холод­ная нервная дрожь. И сразу настала свобода, как от истины, открытой тобой и высказанной другому.

Было что-то храбро-дикое в тогдашнем их поступ­ке. И это сейчас особенно ясно увиделось... Но все, что они проделали тогда с Приваловым, необходимо было им проделать, как необходим бывает рискован­ный опыт, без которого нельзя идти дальше. И гла­венство в этом опыте принадлежало Привалову. В том признаться и чувствовал необходимость Зимарин.

— Весь Алешка... похоже на него, — вырвалось наконец у Кузьмы Вавиловича.

Такие только слова и надо было Зимарину услы­шать от брата Алексея Привалова...

— Вот я и говорю, — опять прервал думы Кузьма Вавилович, — какая у человека судьба... Самого че­ловека нет, а камень, который он видел, остается... И неживой он вроде бы, а чем-то вот понятный. Как его изъязвило, так и Алешку могло бы...

А Зимарину подумалось, что все скрытое в камне сейчас можно увидеть только мыслью... Но была вера, что люди скоро научатся делать зримыми тени, остав­шиеся от прошлого в камнях...

— Каждому бы фронтовику на свое самое памят­ное место съездить, — как бы самому себе сказал Кузь­ма Вавилович. Потом обернулся к Зимарину. — Я на­писал Настасье... — сказал ему. — А то если врасплох приедем, тяжело для Настасьи будет... Николка, тот ничего, а для Настасьи тяжело... Не перестает ведь, поди, ждать... Они завтра письмо и получат. Я так и рассчитывал, чтобы они недолго ждали.

«А я плохо рассчитывал, — подумал Зимарин, — и они томятся ожиданием вот уже двадцать лет...» Опять глухим укором лег на сердце упрек о чем-то сде­ланном не так... Этот упрек всегда в нем возникал внезапно и бередил внутренне, пока мысли о другом не заглушали боль...

Сейчас мысли Зимарина были прерваны приходом Чибисова и Мамыркина... Зимарину бросились в гла­за черный блеск поскрипывающих ботинок Чибисова и модный, с брюками в дудочку, костюм Мамыркина... Тут же, следом за ними, шумно, с громкими присказ­ками, словно сказочный колобок, вкатился во двор Лукша. Был он в бостоновом синем костюме старого покроя. Широкие брючины полоскались при быстрой семенящей ходьбе. И это все как-то гармонировало с кряжистой комплекцией агронома.

 

 

28

Войдя в хату, они вдруг почувствовали себя в не­оплатном долгу перед погибшими. Теперь они многое знали о тех, кто в декабре сорок второго пал здесь смертью храбрых. Могила в степи не была больше могилой безымянных. Схороненных в ней бойцов они видели глазами их комбата, знали, какими они были в боях...

Молча сели за стол. Иван разлил по стаканчикам и рюмкам водку.

Первым под взглядом бывших солдат взял свой стаканчик Зимарин. Подержал, оглядел сидевших за столом и встал. За ним встали все.

— За память наших боевых товарищей, — сказал он тихо, — чтобы их вечно помнили люди. Все, кто погиб, защищая свою землю, прожили полную жизнь, хотя многие из них и были совсем молодыми. — По­молчал, подумал. — Но они сделали главное, дали нам победу, приблизили ее своей верностью живым, своей земле... И нам, выжившим, надо помнить их памятью сердца и рассказывать всем о их мужестве...

Солдаты сжали в черствых пальцах ребра гране­ных стаканчиков, глядя на дно их, словно наговаривая каждый свою молитву. Женщины печально опустили взоры...

Помедлили и, не чокаясь, как водится на помино­вении усопших, выпили...

У фронтовиков много покоится в душе еще никому не высказанного. И когда тревожится их память, они вспоминают павших, не сразу решаясь о них загово­рить. Скорбя о павших, в то же время тайно, в глубине души, благодарят судьбу, что выжили сами. И тут же испытывают перед павшими чувство стыда, похожее на невольный обман. Будто они, выжившие, по жребию выиграли у них свою жизнь.

Зимарина тоже терзало это спрятанное сознание радости, что из многих бывших с ним на войне уцелел он в числе немногих. Но сказать этого он не мог. Такие слова обидели бы павших. Умирающие на его глазах никогда не высказывали зависти к тем, кто оставался жить. Они желали одного — победы. Другие думы были кощунственны для умирающих в бою... И Зима­рин выпил вместе со всеми за память о павших, благо­говея перед великой их волей.

Кузьма Вавилович сидел через угол от Зимарина, рядом с Лукшей. Зимарин видел, как он ждал, чтобы Лукша обернулся на его взгляд. И, не дождавшись, тронул агронома за локоть.

- Кто бы подумал, — сказал он, — что человек ря­дом воевал...

Лукша недоуменно посмотрел на кузнеца.

— Да об Алешке все говорю... — Дивясь на непо­нятливость Лукши, сказал Кузьма Вавилович. — В ра­зум никак не возьму, что он тут был...

Лукша вытер губы концом лежавшего на коленях рушника.

• Михаила Павловича надо вот благодарить... — Сделал жест рукой в сторону Зимарина...
• Да уж что тут и говорить... — начал было бла­годарственно Кузьма Вавилович.

Что-то осело в душе Зимарина. Теплая тайная ра­дость, возникшая было от сознания, что они все так сейчас далеко от витавшей когда-то над ними смерти, разом померкла. Он взглядом остановил кузнеца...

— Тут скорее моя вина, — сказал он, опуская гла­за, — а не заслуга...

За столом возникла на миг неловкая заминка. Лук­ша крякнул, подал знак Ивану налить...

• Выпьем, друзья, — сказал он, — за тех, кто сол­дат ждал... Кто все еще и сейчас ждет весточки о род­ном своем человеке... Выпьем за них, за наших мате­рей, жен и сестер... за солдаток...
• Чтобы вам, сердешным, не привелось больше ис­пытывать такого... — всхлипнула Мария Петровна.
• Так за победу, мама, что же ты, — сказал Иван.
• Победа не горе, знамо, — махнула пальцами по щеке Мария Петровна. — Но и она далась с горьким горем...
• Выпьем, мать, теперь за радость, а слез хва­тит... — сказал Лукша.

Потянулись к ее рюмке, чокнулись с ней, ма­терью...

— Закусывайте, ештэ, ештэ...— хлопотала уже она... И всем бывшим солдатам-фронтовикам слыша­лись в этом напевном ее выговоре голоса жинок, встре­чавших их тогда в селениях.

И солдаты ели...

Мамыркин напомнил Зимарину о тринадцати ге­роях из их третьего батальона...

О подвиге тринадцати знали тогда в дивизии все... После упорного боя за одно село немцы окружили в двух хатах наших бойцов, но взять село и эти хаты так и не могли... Подожгли их. В живых из трина­дцати никого не осталось. Вокруг сгоревших хат валя­лись десятки убитых немцев...

— Из нашей роты ребята были, — сказал Мамыр­кин.— Об одном из них вспоминаю. Русый паренек такой был, невысокого росту... Подсел тогда к нам, новичкам: «Закуривайте, говорит, братва, гвардейско­го, забористого...» Я захватил было щепоть: обыкно­венная резка... «Помол, говорю, крупноват. Бери топоркового», — протягиваю свой кисет... Закурили, а он как бы к слову: «А вы, гвардейцы, не думайте, что вас фашист не убьет, раз вы гвардия... убьет, если сам его первым не убьешь... В этом, и сила гвардейца: опережай фашиста. Поначалу, говорит, страшновато в глаза смерти глядеть... Но смерть тебя слепого ско­рее найдет...»

Солдатские подвиги, как и смерти, в чем-то всегда похожи. Солдат убивают одинаковые пули и осколки. Может, потому и те, кто видел эти смерти и кто о них только слышал, говорят об убитых, какими они были живыми... И каждому при этом свершившееся на его глазах кажется исключительным.

Лукша жестом руки и взглядом привлек внимание Зимарина.

• Был у нас в отделении солдат, — заговорил он. — Гарин по фамилии. До войны учил ребятишек. Жена у него тоже учительница... — Лукша помол­чал... — В тот день письмо он получил. Прочитал нам и счастливый пошел за обедом... На обратном пути перед самым окопом и встретился с шальной лоб в лоб... Смерть его, это понятно, война. — Лукша взял за края обеими руками тарелку, приподнял ее, как бы с силой отрывая от скатерти...— А когда стали писать жене, сердце у каждого зашлось. — Поставил тарелку на скатерть... — Любовь уж у них была какая-то осо­бая, больно верная и нежная. Прямо чистым пламенем горела... И нам вдруг без нее, без их любви, тоскливо в окопе стало... Разбрелись по траншее, к винтовкам прильнули, следим, не покажется ли где голова фаши­ста... Так ни в этот день, ни на другой и не написали ей... Тоже с виду не скажешь, чтобы парень героем был, а уж насчет товарищеской верности — верный до последнего вздоха... До этого в наступлении всю роту выручил. Подполз к немецкому доту, забросал его гра­натами, а потом отбивался, пока мы не подоспели. По­гибни он в тот раз, героем был бы, а так, от шаль­ной,— незаметно... Жена в письмах не жаловалась, только благодарила за память о нем, о детях писала, двое у них было... Мы ей писали, каждый что-нибудь да о нем припоминал... В новое наступление пошли, отделение наше редело... И меня ранило. Из госпи­таля ей последнее письмо написал...
• Из третьей роты боец!..— дослушав, воскликнул Зимарин, радуясь, что Лукша знает об этом. Сам Зи­марин помнил и сейчас в лицо солдата, подползшего

к немецкому бронеколпаку и заставившего его замол­чать. Было это во время летнего  наступления на Северном Донце. . . Боец тоже погиб от случайной пули уже в обороне...

— Нет,— сказал Лукша, — из другой дивизии, в которую я попал после ранения...

Зимарин спросил Чибисова, помнит ли он о таком же случае в их батальоне. Чибисов не помнил, но ска­зал, что у них тоже было принято писать семьям уби­тых...

Помолчали, словно бы выговорились...

• Теперь давайте за нашу встречу фронтовиков,— взял свой стаканчик Мамыркин. — Нас здесь из фрон­товиков четверо однополчан... Да и остальные все на переднем крае были... Помните, на фронте было глав­ным желанием — дожить до победы. Кто дожил, счаст­ливый... За счастливых... — закончил Мамыркин.
• Значит, за счастливых?.. — переспросил Чиби­сов , слегка щетинясь...
• За счастливых тоже не грешно выпить, — ска­зал Лукша. — Им нелегко пришлось. Им все надо было сделать и за себя и за своих товарищей, которые не вернулись домой...

Зимарин встретился взглядом с Чибисовым. Раз­ведчик улыбался своему бывшему комбату лукаво и озорно. Я вот тоже, выходит, счастливый, говорил его взгляд. Мне тоже повезло в самом главном... А может, все сегодняшнее не в счет, если повезло в главном... Чибисов хотел какой-то поддержки у Зимарина...

«Ему бы и здесь таких командиров, — подумал Зи­марин о Чибисове,— как Ворожцов и Привалов. Без них такие, как он, часто и в мирной жизни попадают под шальные...» Он протянул к Чибисову свой стакан­чик, чокнулся с ним.

— За везучих, Николай Васильевич, — сказал ему. — Это, кажется, у вас, назло всем предрассудкам, было в отделении разведчиков традиционным словом, когда возвращались невредимыми...

• Помните!.. — стукнулся стаканчиком Чиби­сов.— Вы многое помните, Михаил Павлович, — ска­зал он. Помолчал, подвигал грустно головой. — Такое вы дело сделали, что приехали к нам. И сами, навер­ное, не знаете... Я встрече с вами так рад, что и вы­сказать нельзя, — признался он. — А тут у меня...— пожаловался было, — да леший с ним, со всем, прой­дет время — и не вспомнится... — Махнул рукой. — Нога у меня все же ходит, руки гнутся, а остальное...
• И я рад, что всех вас встретил, — сказал душев­но Зимарин. — Как бы с новой стороны на свою фрон­товую жизнь взглянул...

Пить не торопились. Чокались, перебивали друг друга...

—     Ты, Марья, среди нас, может, самая заслужен­ная и есть... — сказал Кузьма Вавилович. — Что тут говорить: убила фашиста своими руками, его же гра­натой... Людей спасала, детей одна подняла, за себя дело сделала и за Якова за погибшего...

Чибисов выпил шумно, поставил со стуком свой пу­стой стаканчик на стол, произнес с выдохом «ээх», как дровосек, разбивая неподдающийся кряж...

Закусывали горячей бараниной с картошкой, крас­ными большими помидорами...

—     Могло быть все наоборот, — склонился Мамыр­кин к сидевшему рядом Ивану. — Могло быть так, что не мы бы их, а они нас поминали... Отец твой и Фи­липп тетки Лукерьи... Вспоминали бы нас... Знали они нас всех подростками, хорошо знали... Тут такое дело, правда сказано, счастье... Чего объяснить нель­зя — все счастье... И ты тоже счастьем спасся...

• А тот парень из тринадцати героев верно гово­рил...— рассуждал Иван.— Врагу надо в глаза смо­треть, чтобы смерть опередить... Может, наших и по­гибло поначалу много, что все чего-то выжидали, вроде бы не понимали, зачем немец к нам идет...
• Не сразу эта наука нам далась, — согласился Мамыркин. — Злости у нас в природе нет...
• Ешьтэ, ешьтэ, — заботилась Мария Петровна о гостях. Посылала то Дусю, то Ирину за новой закус­кой...
• Мы и так как надо едим, тетка Марья, — сказал Чибисов нарочито громко. — Что-что, а это мы всегда дружно делаем, по-фронтовому...

Зимарин, чувствуя легкое кружение в голове, сле­дил за разговорами, потерявшими уже нить общей бе­седы...

Курильщики достали папиросы и, повставав из-за стола, направились к двери.

Было зябко. Чибисов, выскочивший во двор в одной рубашке, без пиджака, ежился...

— У тебя, Никола, кожа да кости, вот и дро­жишь...— шутил Мамыркин. — Ел, пил, а все не впрок, не согревает... Тепло из тебя все разом, видно, наружу выходит...

Выкурив папиросу, Чибисов взбежал на веранду и стал всех звать в хату, выпить под дыню и кавуны...

— У тетки Марьи кавуны что мед с сахаром, а к дыням и сахару не надо...

Снова сели за стол, и Чибисов, как бы опасаясь, что разговор опять зайдет о нем, спросил Зимарина:

— А помните, комбат, штыковую под Изюмом?.. Это когда оборону прорывали...

 Зимарин не слышал про штыковую. Может, она и была, подумал и не стал возражать Чибисову, сказал неопределенно:

• Там поначалу было горячо...
• Было, — подтвердил Чибисов. — И выкрикнул озорно и пьяно: — Выпьем за штыковую... и за гвар­дейский бой на нашей мирной ниве... — Чокнулся с Зимариным, потянулся к Лукше: — Пьем, агроном...
• С разведчиками так с маху больно опасно,— хотел было отшутиться Лукша, но,подумав,сказал:— За штыковую и за гвардейский надо...
• Бой на ниве, — досказал Чибисов.
• Да уж известно, не за бабью потасовку, — на­шелся Лукша.
• Я-то знаю тебя, — не уступал и Чибисов.— Ты всегда на боях местного значения отыгрываешься. И выходит вроде потасовки...

Лукша уступил, явно не желая спора. Чокнулся, выпил вместе со всеми.

Гости разошлись за полночь. Проводив их, Иван и Зимарин походили по лугу перед хатами. Луг сереб­рился полынью, и казалось, что на нем осел густой иней...

— Надо завтра до зари встать, — сказал Зимарин Ивану.

— Мать разбудит, если проспим, — ответил Иван. Зимарину непременно хотелось увидеть при заре

алые ягоды на шиповнике, который они собирались завтра привезти из степи на могилу павших.

— Я люблю ранние зори, — сказал он Ивану.— В них ясность и чистота, по ним угадывается день... Чистые зори мне вроде бы всегда предвещают доброе и хорошее...

 

 

29

 Иван встал затемно, будто и спать не ложился. По­просил мать, чтобы будила Михаила Павловича, и от­правился на конюшню за бригадирской бричкой.

— Я подъеду к хате, все равно по пути, — сказал он на ходу.

Зимарина Мария Петровна разбудила, как только Иван скрылся за калиткой.

На веранде горел свет. Возле рукомойника в су­мерках блестела еще не успевшая впитаться в землю разлитая Иваном вода... Зимарин сначала нехотя, с опаской подставил под холодный сосок умывальника голову и спину... Вода остудила горячую кожу и взбодрила. И он уже с удовольствием плескался... Вы­лил воду и вновь налил полный рукомойник... Вытер­ся, вбежал в хату, оделся и опять вышел во двор...

Мария Петровна окликнула его из вишен:

— Идите выпейте кислого молока... Иван тоже пил... Услышим, как подъедет...

Зимарин разом выпил поллитровую банку ссев­шегося молока...

— Спасибо, — сказал Мирии Петровне. — Хорошо простокваши выпить после вчерашнего...

Отошел к изгороди, закурил, дожидаясь Ивана.

Справа послышались дробные удары копыт о сухую землю, постукивание колес брички. И тут же из-за ви­шен показалась дуга, а затем голова бежавшей рысцой лошади. Зимарин взял заступы, ломики, приготовлен­ные у калитки, старый ватник и рогожу, поданные Ма­рией Петровной. Положил все на бричку, сам сел на край, свесив ноги на крыло...

— Как поедем, балкой? — спросил Иван, когда они поравнялись с отворотом дороги в степь.

— Поедем балкой, — сказал Зимарин. — А обратно степью, — досказал он, когда бричка миновала отво­рот.

Лошадь шла неторопливо, опустив голову. Дорогу по луговине в Арбузовку она знала. Вокруг было все спокойно в такой ранний час. Лошадь, подчиняясь этому спокойствию и настроению ездоков, шагала по­нуро. Проехав последнюю хату, крытую свежей соло­мой, Иван дернул вожжой, сворачивая с арбузовской дороги на слабо накатанный колесный след, ведущий в балку. Лошадь заупрямилась, и он подхлестнул ее. Она вскинула обиженно голову, недовольно свернула и норовисто побежала рысцой... Зимарину не хоте­лось, чтобы поспешно исчезли из глаз дол перед Арбузовкой и дорога по этому долу. И он сказал Ивану, чтобы особенно не торопился.

Иван опустил вожжи, и лошадь снова пошла мир­но. Колеса брички катились мягко по упругой земле, глухо постукивая на неровностях...

Возле тополей Иван неожиданно спросил Зимарина:

• А пожилой был сержант Ефимов? ..
• Вот тут его ранило, — сказал Зимарин и глянул на ровное место перед тополями. — А у тополя убило Виктора... Вон у того... — показал на коричневое пят­но, остатки от старого осокоря...

Иван помнил тот высокий осокорь. После войны лета два он еще зеленел. Потом зачах, кора с него слезла, и он стоял голым. Таким его и спилили.

Миновали тополя, и Зимарин досказал Ивану о сер­жанте Ефимове.

— Он был совсем молодой... Белокурый вроде тебя и ростом невысокий... Тогда люди не годами, а сердцем и волей сразу делались старше и опытнее.

Это Иван знал и понимал... Война столкнула че­ловека лицом к лицу с чем-то большим и непосильным ему. И человеку надо было сразу сделаться взрослее и сильнее, чтобы победить беду...

По небу все упрямее шло утро. Где-то за горизон­том пали в бездну сгустки ночи. И что-то великое вздымалось в небо и сияло над головой благодатью для всех... Для Зимарина минуты перед восходом солнца были полны святости. Думалось, что только он один замечает трепет света, дрожание воздуха над землей и понимает, как трудно, будто от кого живого, рождается за невидимой гранью горизонта новый день в вещей заре...

Еще минута — и солнце над холмами взойдет. И Зимарин забеспокоился, что встретит этот миг в глубокой балке, а не наверху, возле куста шипов­ника...

Показалась вымоина в пологом склоне балки... В ней, в этой вымоине, и должна быть землянка. Зи­марин соскочил с брички и, обгоняя лошадь, заторо­пился... Ждал, что на выходе вымоины в степь увидит бугор той землянки...

Но увидел на кромке черной пашни красное, как брызнувшая кровь из свежей раны, пятно. Прошел еще, и пятно вспыхнуло алым костром. Это и был куст шиповника, который Зимарин увидел с холма, когда подошел к Арбузовке. А кровью горели на нем яго­ды... Не высматривая больше вокруг никаких при­мет, Зимарин побежал к этому кусту...

В тот морозный, ясный декабрьский день комбата растолкал Сережа... Зимарин пришел с обхода пози­ций батальона и уснул на нарах в землянке... Сережа все сильнее тряс его за плечо, говорил:

— Товарищ капитан, проснитесь!..

Этот деликатный Сережа, земляк Зимарина, знал, какое известие должен сообщить комбату. Но не знал, как это сказать.

— Товарищ капитан, проснитесь, — повторял он. Решился и совсем тихо сказал: — Наташа ранена.

Зимарин открыл глаза и разом сел на нарах. Вна­чале не было ни удивления, ни растерянности, словно ждал, что будет такое известие. Сережа глядел на него и молчал. А Зимарин немо сидел. Затем спросил, еще ничего толком спросонок не осознавая:

— Где?..

— На «Шиповнике», около самой землянки мина разорвалась...

Была кругом тишина, как вот и сейчас в этой бал­ке. И было непонятно, откуда эта мина. Но это был только миг недоумения.

Вскочил с нар, всунул ноги в просторные валенки, на ходу надел шинель и с ремнем в руках, на котором висела кобура с пистолетом, выбежал. Сережа подал ему автомат, без которого Зимарин никогда не выхо­дил. Быстрая белая лошадь была уже запряжена в легкие розвальни. Зимарин отстранил повозочного и сам взял вожжи.

— Ты тоже оставайся, — сказал он Сереже. Но Се­режа остаться не мог. Он понял намерение комбата ехать напрямик к «Шиповнику». И вскочил в розваль­ни на ходу.

Лошадь рванула и пронеслась как шальная до са­мой балки, мимо тополей. Сама свернула к землянке. Будто тоже все знала...

Сережа после объяснил Зимарину, что сначала со стороны итальянцев было тихо. А перед самыми то­полями длинной очередью полоснул пулемет...

Но все обошлось...

Только сейчас, пожалуй, Зимарин и мог в полной мере представить, каким это было безумием с его сто­роны проехать вдоль переднего края противника. Потом вроде бы пленные итальянцы говорили о белой лошади. Сережа что-то Зимарину пересказывал, не скрывая своего осуждения его поступка...

Сани остановились возле землянки.

— Тяжелое ранение, — сказал санинструктор о На­таше.— Мина тут вот разорвалась. — Зимарин уви­дел черную воронку в снегу возле дороги и пятно кро­ви на самой дороге...

Вбежал в землянку. Наташа лежала на нарах, сделанных из снарядных ящиков. Голова и плечи ее были высоко приподняты. Свет из узкого оконца падал на ее лицо. Разрезанная гимнастерка прикрывала бе­лую марлю.

Наташа дремала, как показалось Зимарину. И он осторожно подошел к ней... Заметил резко выступив­шие синие прожилки у висков. Они придавали ее тон­кому побледневшему лицу прозрачность. Она почув­ствовала его приход, открыла глаза, вымолвила:

— Вот, Миша...

Он весь встрепенулся от ее голоса и опустился возле нар на корточки...

Потом этот ее голос, услышанный так неожиданно, он повторял, разгадывая в нем не открывшееся сразу. И понял, что она, ожидая его, уже пережила для себя роковое... Воля, которая держала в ней жизнь, дава­ла еще надежду, что смерть минует, а рассудок знал, что надежды нет. И Наташа берегла силы. И щадила уже только одного его. Это он услышал в ее голосе. И ему как бы наяву, ясно открылась все время живу­щая в ней неистребимая жажда беречь другого...

Он осторожно взял ее руку, вытянутую поверх одеяла. Пальцы ее слабо шевельнулись.

— Наташа, — сказал он, не зная, что еще ска­зать...

— Ничего, милый, ничего... может, ничего... Зимарин как-то бессознательно уловил в этих ее

словах противоборство с неизбежным.

— Наташа-а... Как я тебя люблю, — сказал он, совсем не думая, надо ли сейчас ей такое говорить.

Она улыбнулась и, как показалось Зимарину, чуть порозовела...

— Повтори это, — угадал он по ее губам. Почув­ствовал слабое движение ее пальцев. — Когда ты это говорил...

Она и раньше шутя жаловалась, что забыла, когда слышала такие слова.

Он ей сказал все снова...

— Нет, я не забывала... как ты это первый раз сказал... И теперь так сказал...

Первый раз он сказал ей эти слова на Дону. И она их помнила. А он помнил не слова ее... Слов ее он совсем не помнил, только слышал ее голос. В голосе ее и было все... Он помнил ее губы, их вкус, словно целебный глоток воды из земного родника; помнил ее всю живую, такую нежную, что было боязно созна­вать, как он мог касаться ее, прикасаться к ней рука­ми, черными от войны, обожженными взрывами и мо­розом... Волосы ее помнил с запахом степного снега. И то, какой сразу наступал в нем покой, когда был рядом с ней.

Наверно, ей и надо было услышать то, что он вы­сказал. Он уткнулся лицом в ее ладони. Пальцы слепо ощупали его глаза, губы... И она опять сказала, на­копив силы...

— Вот это с тобой, — прервала голос, словно пере­думала говорить, — наше... — и не досказала.

И в Зимарине прозвучало недосказанное: «Наше... последнее...» «Да что же это!.. — чуть не выкрикнул он в отчаянии. — За что же такое...»

Она опять ему улыбнулась.

• На иве сережки появятся... — Она видела иву над луговой раздольной рекой. Увидел ее и Зимарин.
• Ива в марте выбрасывает сережки, — сказал он совсем ненужное и не уверенный, так ли это...
• Это долго, — сказала она уже не о иве...

Она не хотела молчать. Все эти минуты ей нужно было отдать ему.

— Ты Лене напиши... маме... напиши... хорошо бы им увидеться... Лена, как я, будет для мамы...

Санинструктор трогал Зимарина за плечо, что-то ему говорил. И уже не мог больше ждать... У него была власть над раненой. Он этой властью отстранил Зимарина от Наташи...

— Минута дорога, надо в госпиталь, — услышал Зимарин.

Он с санинструктором сам вынес Наташу из зем­лянки... Наташа увидела на горке куст своего шипов­ника, сказала что-то о красных ягодах на нем, о ве­точке... Санинструктор кивнул и отвернул в сторону лицо, будто что ища в санях. Зимарин вслед за взгля­дом Наташи посмотрел на шиповник и на черную во­ронку сбоку от землянки. Снег с куста шиповника был сбит взрывом. На осмоленных гарью ветках оста­лось несколько ягод, и они мигали тусклыми рыбьими зрачками. Это мигание ягод все годы и помнилось Зи­марину...

С Наташей они поехали степью за буграми. Она полулежала на плече у Зимарина. Санями правил Се­режа.

Какое-то время Наташа молчала. И Зимарин об­мер было... Наклонил к ней лицо, ощупал губами теплую кожу щеки, уловил дыхание. Решил, что на морозе она задремала, кутал плотнее в одеяло. Она шевельнула головой, пытаясь что-то сказать. Зимарин припал к щели одеяла.

— Мы умираем вдвоем, — выговорила она тихо. Она была все время уверена, что у них родится дочь.

Слушать это, мириться со всем было мучитель­но... Но и прерывать ее нельзя было. Она знала, что спасения нет. И Зимарин знал... Только когда все ясно понимаешь, и можно так просто говорить о та­ком... Но все равно мириться нельзя.

• Мы умираем вдвоем, — повторила она, подумав, что Зимарин не расслышал.
• Не надо тебе об этом думать, — сказал он, — не надо тебе ни о чем говорить сейчас.

Это были слова милосердия. И он жалел, что ска­зал их. Жалел все время...

— Не надо... — услышал от нее. И не понял, что еще было в шевеленьи Наташиных губ... Позже, все слушая в себе ее голос, он разгадал недослышанное: «Не надо, милый, меня уговаривать молчать...» А уже здесь, в Арбузовке, вдруг вспомнил, что почти такие же слова милосердия сказал он умирающей Нине. Ей тоже не надо было говорить таких слов... Почему остающиеся жить остерегают умирающих от труда говорить, когда им необходимо высказать самое важ­ное, без чего, наверное, очень трудно человеку ухо­дить.

— Ты о Лене... — сказала Наташа.

Зимарин слегка сжал пальцами ее плечо. Она го­ворила отрывисто:

• Москаленко добрый...
• Маме Лена объяснит...
• В медсанбат... — сказала последнее.

И оттого, что больше не услышал он ее слов, слово «медсанбат» осталось в нем: он не сумел, опоздал на неделю, на день, на час, на минуты даже, добиться пе­ревода ее фальдшером в медсанбат...

Он сам не знал еще тогда, что такой радости, ко­торую он испытал с Наташей, больше уже никогда не испытает...

Из батальона Зимарину нельзя было отлучаться. Но все же он довез Наташу до Алексеевки, где был медсанбат соседней дивизии. В этот медсанбат Ната­ша отправляла своих раненых, и ее там знали.

Врач, осмотрев раненую, сказал, что лучше ее не трогать. Вызвал хирурга, Зимарина не успокаивал...

— Плохи дела ее, капитан, — сказал он. — Сейчас сделаем переливание крови... И все, что можно...

Наташа была в беспамятстве. Зимарин оставил в медсанбате Сережу и уехал, так и не услышав больше от нее слова...

Сережа прибежал в батальон ранним утром, почти до рассвета. Зимарин увидел его и понял, что спраши­вать ни о чем не надо...

Ее хоронили в сумерки, как и всех: днем с гребня от Арбузовки степь просматривалась итальянцами... Когда могилу засыпали, санинструктор воткнул в чер­ную, схваченную слегка морозной коркой землю сте­белек шиповника. Он этот стебелек держал все время в рукаве шинели, боясь показаться наивным и смеш­ным с ним в руках.

— Может, и отродится весной, — сказал он, вроде бы оправдываясь за свой поступок. — На ящике в склянке стоял у нее этот прутик, — сказал он Зима­рину...

На другой день кто-то поставил на могиле дощечку с ее именем... Дощечка недолго держалась, к вечеру пошел снег, и ее занесло. Тут же рядом хоронили дру­гих убитых, и дощечку нечаянно сбили. И прутик тоже смяли, когда он неразличим был под снегом...

Зимарин не заботился ни о дощечке, ни о прутике. Это все казалось ему пустым и ненужным... Ему рань­ше никогда не приходилось испытывать чувства утра­ты очень близкого человека. С сознанием, что нет На­таши, в нем вдруг не стало ясности и радости от того завтрашнего, что ему с ней виделось. Внутри была глухая боль, происходила какая-то ломка, перемена себя. Прощание с убитыми товарищами, даже с очень близкими, вызывало другую боль, просто большую скорбь. А тут ушло вдруг что-то из сердца... Но гне­тущая и далекая тоска по Наташе к нему пришла потом, когда Зимарин понял, что Наташа была един­ственной и неповторимой для него... А вначале была только боль. Потом он осознал, что то, с Наташей, был сладостный миг в его жизни, дарованный ему кем-то и тут же отнятый. И этот миг, как единожды увиден­ное чудо, все время жег его втайне. Он еще ждал повторения этого мига... Но после была повседневная жизнь, без чуда. В ней было и много радостей, и свет­лых минут, но чудо уже не приходило... И он старался тот неповторимый миг, чудо забыть. Хранить его в сердце и памяти казалось странным. Жить им нельзя было... Но память была сильнее его самого.

Смерть жены для Зимарина явилась неизмери­мо большим горем. Он сразу почувствовал глубокое одиночество, жалость к сиротству детей... Но вместе с этим, необъяснимо для самого Зимарина, это его горе как бы сняло запрет воспоминаний о Наташе... И в каком-то уголке сердца стало легче...

Степь наполнялась белым светом. От него прихо­дил в движение воздух и легко начинал звенеть... Зи­марин стоял возле куста шиповника словно в забытьи, ловил этот беззвучный звон... Как отчетливый сон, мгновенно, но ясно и живо промелькнуло все перед ним. Будто и не властвовали над памятью минувшие длинные годы...

Ягоды на кусте шиповника были крупные, темно-алые. Издали горели огнем жаркого костра, а вблизи каждая ягода жила своей жизнью. Ветки куста щети­нились костистыми иглами и яро оберегали его живую красоту...

Прошли еще секунды. И вдруг послышалось, будто вскрикнул кто певуче на верхушке холма по другую сторону балки. От этого вскрика сильнее колыхнулся воздух. И тут же на темя холма лег лучик... И сразу же полымя белого света хлынуло потоком по черноте поля, накатилось на Зимарина и ослепило куст...

Так минул и этот миг. И опять Зимарин вроде бы не увидел чего-то, проглядел в самом этом миге еще более короткий миг — прикосновения солнца к алым ягодам куста...

Земля была твердой. Заступы звякали, будто ими долбили асфальт. Вырыли узкую и глубокую канавку вокруг куста. Ломами вывернули куст с многопудовой глыбой земли...

На месте куста осталась зиять яма, напоминавшая зловещую воронку... Какое-то время они глядели в нее, как глядят в могилу. И оба поняли, что нельзя тут оставлять пустоту, яму...

— Разделим куст надвое, — сказал Зимарин. По­молчал, посмотрел вопросительно на Ивана...

Иван кивнул и тут же взялся за ломик...

Наносили на заступах мягкой земли с пашни, за­сыпали корни заново посаженной половины куста, умяли землю...

• Ты весной присмотри за ним, — попросил Зима­рин.
• Весной-то приду... И осенью, как дожди по­льют, приду... — сказал Иван. — А весной он раз­растется...

Оба какое-то время разглядывали ветки куста, оставленного тут на жизнь. Стояли, опираясь на за­ступы.

Потом Иван взял с брички фуфайку и рогожу, обер­нул колючие стебли шиповника и глыбу земли... По­ставили куст на бричку.

По глыбистой пашне выехали на степную дорогу, на ту, по которой Зимарин подошел к Арбузовке. До­рога огибала холм и в этом месте прижималась близ­ко к балке...

Выехали на луг перед хуторком. И также молча миновали хуторок. Иван думал неодобрительно, что не совсем это хорошо со стороны Михаила Павловича так вот молчком выкопать в степи куст и посадить чуть ли не тайно на братской могиле. Он считал, что это надобно было сделать празднично...

Когда подъехали к ограде могилы, Иван не утер­пел, сказал Зимарину о своих мыслях.

— Тайком мы все делаем, Михаил Павлович. А мо­гила эта всем нашим людям дорога, пионеры сюда приходят...

Зимарин будто ждал таких слов. Помедлил, ска­зал, чувствуя смущение:

—    Ничего... Такое дело, Иван... Наташа... по­нимаешь... Вот я один остался, вдовец. Во второй раз вдовец... А может, я и был всю жизнь вдовцом без Наташи... Не объяснишь... А все это делать на людях... тогда надо что-то прятать в душе... Тут ведь и себе во всем нелегко признаться. Да и понять нелегко, как это так у человека иногда получается. И сам я понял многое недавно, может, сейчас только. Да и понял ли?.. — Потом он хотел было сказать Ивану о Нине, о своей покойной жене, матери его детей, что у него с ней была не ломаная жизнь, но не сказал, чувствуя, что этим только больше обидит ее, Нину... А сказал другое, опять о Наташе: — Вот я здесь хожу по степи, по балкам и ловлю себя на мысли, что все ее ищу. И она где-то вроде бы меня ищет. И мы ходим по следу друг друга. Но об этом разве скажешь друго­му. И мыслям своим это затаенное не всегда пове­даешь. Вот тебе сказал, чтобы ты меня не очень осу­ждал... А Наташа, ты знаешь, этот куст видела... Го­ворила мне о нем, когда я увозил ее из землянки, от того места, откуда мы куст увезли. И я, как увидел куст с бугра в первый день приезда сюда, все думал об этой минуте, когда я его посажу на могиле, где она похоронена... Мне теперь кажется, что она даже про­сила меня посадить этот шиповник на могилу... А они, Иван, ребята наши, простят мне, что не торжествен­но... Я о них обо всех все помню. Этот куст и для них... Они-то простят, но и вы мне тоже простите, что не торжественно и что долго я сюда не приезжал...

и ты, и пионеры... Не всегда ведь надо, чтобы торже­ственно...

Теперь был смущен Иван. Он где-то оправдывал Зимарина... Но представил, каким бы это могло быть торжественным случаем, если бы пришли пионеры в галстуках, комсомольцы... Командир сказал бы слово о погибших. И, подумав так, опять в душе усомнился в правоте Зимарина, отошел к лошади...

Зимарин остался возле брички, на которой все еще стоял завернутый в ватник и рогожу куст шиповника. Бричка неожиданно двинулась, и куст проплыл перед глазами Зимарина.

Привязав лошадь, Иван открыл калитку в ограде, отнес заступы. В ограду вошел и Зимарин, смерил что-то взглядом и решительно воткнул штык заступа в мягкую, чуть влажную землю могильной грядки...

— Тут хорошо будет? — спросил Ивана.

Иван не знал, каких в этих случаях нужно держать­ся правил. Но ему показалось, что алый куст на конце грядки будет выглядеть хорошо. И он об этом сказал Зимарину.

Зимарин нажал ногой на заступ... Вырыл круглую ямину в полтора штыка глубиной... Куст поставили в эту яму. Выровняли, чтобы он был точно напротив воина, склонившегося к знамени... Засыпали и при­хлопнули заступами землю.

Было чувство, словно вновь хоронили убитых то­варищей...

«Вот я и посадил, Наташа, тот куст, который ты увидела в последний час своей жизни. В сердце моем ты будешь жить, пока живу я. А куст будет памятью о тебе и в сердцах других... И ты, Алексей Привалов, будешь жить теперь в памяти земляков... И ты, Ви­ктор, и ты, воин, погибший на краю хуторка с автома­том в сжатых руках. И все другие, погибшие здесь, чьих имен я не знаю, — все вы будете жить доброй памятью... Вчера мы вас, погибших, помянули, пого­ворили о вас. И нам, видевшим ваши подвиги, кажется свершенное вами непостижимым... Сколько сил и ду­шевной щедрости надо было, чтобы быть такими, ка­кими вы были... И сегодня все утро мы с Иваном о вас думали. Ничего не говорили, а только думали...»

Зимарин прервал эту свою безмолвную исповедь. Взглянул на зеленые клены и акации вокруг ограды, на воина, чем-то очень похожего на Виктора.

«Вы все же не завидуйте мне, что не вы, а я вот выкопал этот шиповник в степи и посадил здесь. И ты, Алеша Привалов, не завидуй, что я, а не ты, походил по твоей степи. Ты, я знаю, независтливым был... но все же не завидуй... И о Семене, твоем друге, я тоже узнал... У него племянник Гриша... И сына твоего, Николку, которого ты не видел, я тоже увижу...»

— Ну вот и все, — сказал Зимарин вслух. Увидел рядом стоявшего Ивана. — Ну вот и все, — повторил он Ивану и отступил немного в сторону от грядки, где алел куст.

 

30

Иван тронул вожжой лошадь, и она, довольно фыркнув, пошла размеренным шагом, мотая головой. Забежав сбоку, Иван на ходу вскочил на крыло брич­ки. Зимарин пошел рядом с бричкой. Ему хотелось побыть одному на просторе, дать улечься мыслям.

— Ты поезжай, — сказал он Ивану, когда бричка вывернула на дорогу. — А я пройду тем берегом через сад...

Иван поехал к дому, а Зимарин, миновав скирды, вышел к лаве.

Лава громоздилась на высоких быках, вкопанных в землю. На упорах быков от низа и почти до самого настила виднелись белые наносы ила и травы — такой полноводной бывает эта речка весной...

Придерживаясь за жидкие перильца, Зимарин пе­решел на другую сторону балки. По заросшему редки­ми кустами пустырю поднялся к пашне. Прошел краем ее по пригорку и тропинкой спустился в сад...

Пахло сухой листвой и корой молодых еще яб­лонь...

А тогда на месте этого сада топорщились засне­женные заросли терновника. В них были окопы, от которых балкой уходили скрытые тропы...

Вспомнился огромный сад на Северном Донце, где Зимарину дважды привелось побывать. Весной сорок третьего года они прошли по нему с Москаленко. А после войны, такой же вот глубокой осенью, — с же­ной, Ниной. Этот осенний сад был чем-то похож на тот сад...

Москаленко только что вернулся в батальон после ранения на Дону... Была в разгаре весна, листьев на деревьях еще не было, и цвет торжествовал в голых ветках.

Москаленко сказал тогда по какому-то поводу их разговора, что садоводу в пору цветения не уснуть в саду: слишком много вокруг радостного и тревож­ного...

Эти мысли Зимарину понравились, и он ответил иносказательно, что-то вроде того, что настоящие са­доводы не проводят ночи в саду в пору его цветения, а предоставляют эту радость другим, молодым...

Такими же садоводами виделись Зимарину и сол­даты минувшей войны, оставившие радость побыть в цветущих садах другим...

Тогда они помечтали с Москаленко о мире. Но их мечтания были разом разрушены. Среди деревьев, в центре сада, разорвались три фугасных снаряда, не дав то ли Зимарину, то ли Москаленко договорить слова...

Почернел цвет вокруг разрывов. Два деревца мет­нулись в небо мертвыми скелетами. Проплыли над са­дом грязные облачка...

Кем был тот сад выращен, каким садоводом?..

В этом саду Зимарин выискивал взглядом деревья постарше, посаженные Семеном Подковиным, сыном бабки Груни, товарищем Алексея Привалова...

На яблонях серебрилась паутина. Она дрожала и, казалось, легко звучала в осеннем воздухе почти что слышимым уху звоном.

Неожиданно в лицо Зимарину глянула странная яблоня. Коренастая, вся в мучительных узлах толсто­го, перекрученного у самой земли комля. Ей будто не давали расти вверх, и она рвалась в стороны, надры­валась...

Вразброд, среди молодых, стояли другие похожие на эту, трудные, надсаженные войной яблони...

Тропинка из сада по густой зеленой осоке подвела Зимарина к кладкам— двум промозглым ивам, пере­кинутым через пересохшее русло Лозовки. Вывела в огороды... к их тогдашнему «бастиону» — казавшему­ся сейчас совсем неприметным взгорком...

Зимарин взошел на этот взгорок и с него, с каким-то уже новым чувством спокойного и гордого человека,

Оглядел все вокруг, теперь узнанное и знакомое... Этот взгорок был для них тогда всего лишь рубежом, за которым стояли хаты маленького хуторка Каменка. Сейчас Зимарин видел за взгорком села и города. Сюда он сзывал со всех сторон, из этих сел и городов, своих боевых товарищей. И они шли к нему по степно­му горизонту ранними чистыми зорями... И он их встречал здесь в. думах... И будет теперь встречать всю свою жизнь...

Вспомнил он в этой степи, на этом взгорке, не толь­ко саму войну, а перебрал в памяти судьбы тех, кто дал счастье оставаться жить на земле другим. Здесь он вновь прикоснулся к нравственным истокам своего фронтового поколения и сам вторично обрел его, силу...

Из-за стога, со двора Марии Петровны, слышались голоса. Было воскресенье... Вот сейчас он выйдет, к людям, пришедшим на досуге к вдове-солдатке Марье, и скажет им о тех, чьей кровью окроплен этот рубеж — один из бастионов сорок второго, нелегкого их солдатского года.

 

¹ Полковник Лисичкин Емельян Алексеевич, комиссар 35-й Гвардейской дивизии, погиб 22 декабря 1942 года. На месте его гибели, близ Арбузовки, ветеранами дивизии в 1973 году, в День Победы, установлен памятный знак.

 

 

Кочурин

Павел Иванович

ВЕЩИЕ ЗОРИ

 

Л. О. изд-ва «Советский писатель», 1974 , 280 стр. План выпуска 1974 г. № 28.

 

Редактор С. А. Воронин Художник А. П. Гасников Худож. редактор М. Е. Н о в и к о в Техн. редактор В. Г. К о м м Корректор Н. А. Т ы р с а

Сдано в набор 28/11 1974 г. Подписано в печать 18/VI 1974 г. М 20582. Бумага 70Х108'/з₂, типогр. № 2. Печ. л. 8³/, (12,25). Уч.-изд. л. 11,24. Тираж 30 000 экз. Заказ № 216. Цена 42 к. Изда­тельство «Советский писатель». Ленинградское отделение, Ленинград, Невский пр. 28. Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская ти-по1фЈфия № 5 Союзполиграфпрома при Государ­ственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной тор­говли. Ленинград, Центр, Красная ул., 1/3.